Глава III.
                                                                                                                16 июля, среда. В море.      
   После завтрака пассажиры в порядке нумерации по списку совершали экскурсию на капитанский мостик. Мы не пошли, надеясь, что капитан пригласит нас к себе как-нибудь потом отдельно. Алла Петровна с Леной отправились к бассейну загорать, мы с тестем, взяв в бюро информации шашки, устроились на офицерской палубе, сбоку, под козырьком (он не любил загорать, сгорал мгновенно).
 - В какой руке? – спросил я, протягивая кулаки с зажатыми в них белой и чёрной шашками.
 - Изволь, так и быть, в шашки я сыграю, - ответил Ульянов, радуясь доставшейся белой…  – Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.
 - К каким часам, Михал Алексаныч? – не понял я. – Ваш ход.
 - По крайней мере, пусть будут мои два хода.
 - Почему? Типа форы? Я сам лет двадцать в шашки не играл. Но если вы настаиваете…
 - Знаем мы вас, как вы плохо играете! – приговаривал Ульянов, делая ход. – Давненько не брал я в руки шашек!..
 - Вот сюда пойдём.
 - Э-э! это, брат, что? Отсади-ка её назад!..
 - В каком смысле? Что значит «отсади»?
 - Да шашку-то! Нет, с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!.. Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты её только теперь пристроил. Ей место вон где!..  Как, где место? Да ты, брат, как я вижу, сочинитель!..
   Мы сделали уже ходов по шесть-семь, когда я понял наконец, что Михаил Александрович не столько играет со мной, сколько разыгрывает сцену игры в шашки Ноздрёва с Чичиковым в «Мёртвых душах».
 - Вот это я понимаю - игра! – расхохотался я. – А я, грешным делом, подумал, уж не перегрелись ли вы на солнце?.. Натурально!
 - Николай Васильевич Гоголь, - довольно, почти счастливо щурясь на слепящую гладь воды за бортом, улыбался Ульянов. – «Бейте его! – кричал Ноздрев, порываясь вперёд с черешневым чубуком, весь в жару, в поту, как будто подступал под неприступную крепость. – Бейте его! – кричал он таким же голосом, как во время великого приступа кричит своему взводу: «Ребята, вперёд!» - какой-нибудь отчаянный поручик, которого взбалмошная храбрость уже приобрела такую известность, что даётся нарочный приказ держать его за руки во время горячих дел…» Я давно ждал эту работу.
 - Гоголь – ваш любимый писатель?
 - Пожалуй, что да. Гоголь, - проговорил он, будто вслушиваясь в звучание этой странной для русского уха фамилии. - В нём всё...
   Мы в семье привыкли к тому, что в урочное время, в сезон, работая, как пахарь, без выходных и праздников, Михаил Александрович умеет и отдыхать, полностью отключаться от дел. Но в этом круизе он сделал исключение, взяв с собой томик Гоголя, и теперь готовился к записи «Мёртвых душ» на Всесоюзном радио, делая в тексте пометки карандашом, обозначая интонации, ударения, выделяя ключевые фразы и абзацы.
 - На чём мы с тобой вчера остановились? – спросил он, проиграв первую партию и расставляя чёрные. 
 - На ваших первых воспоминаниях, - напомнил я. – На некоем Карле, который украл у какой-то Клары…
 - Ничего он ни у какой Клары не украл! – вспомнил Ульянов. – Карл учился с нами в начальных классах. Не то эстонец, не то латыш. А прибалтов у нас очень много было. Власти к ним относились едва ли не как к врагам народа. Особенно когда война началась. А мы дружили, хохотали, в снежки играли… Был у нас еще Варкентин…
 - Кто, кто?
 - Немец, который преподавал в школе язык.
 - Так вот куда по воле товарища Сталина Интернационал переместился – в Сибирь! А в вас, случайно, не течёт какая-нибудь эдакая, австрийская, чешская или, может, фламандская кровь? Ваша, Михал Алексаныч, чистоплотность, маниакальное, извините, стремление к тому, чтобы любая вещь лежала на своём месте, подозрительны…
 …Позволю тут себе небольшое отступление (да простит читатель, надеюсь, эти отступления не вызовут зевоту и желания переключиться на просмотр телевизионных программ: на мой взгляд, и  сии отступления являются штрихами к портрету «на средиземноморском пленэре»).
   Первое, что бросилось в глаза, когда пришёл я свататься в квартиру Ульянова и Парфаньяк на Пушкинскую площадь, – какая-то клинически-стерильная чистота и порядок. Да на второй же день знакомства  (а познакомились мы с Леной Ульяновой в журнальном корпусе издательского комплекса «Правда», что напротив Савёловского вокзала через эстакаду, она, заканчивая Полиграфический институт, начинала работать художественным редактором в «Смене», я на том же 6-м этаже трудился в качестве разъездного корреспондента «Огонька», она мне сразу приглянулась серо-голубыми  врубелевско-глазуновскими глазищами, статью, я с детства неравнодушен к крупным женщинам, сыграла роль и прошедшая по этажам информация о том, что это дочь Ульянова, - я просто, самонадеянно,  как обычно в то время, зашёл в кабинет к художникам и познакомился), - на второй день она пришла на работу мрачная, каким в жизни представлялся народу сам артист Ульянов.
 «Что случилось, Лена?» – поинтересовался я в коридоре, где курили. - «Ничего». – «А всё-таки?» - «Мать с отцом скандал устроили: мол, не убираюсь, всё разбросано, курила у себя в комнате… Они у меня такие чистюли. А мы с тобой, между прочим, до четырех утра по телефону болтали. И я работала, они этого не понимают!» - «Куда им понять», - согласился я.
   В моей комнате на Ломоносовском её покоробил творческий, как мне представлялось, беспорядок: рукописи вперемежку с джинсами, фотографиями, воблой, крышками от пивных бутылок и проч. и проч. «Меня бы за такое убили, - сказала она с некоторой даже завистью в низком голосе. – С детства только и слышу: Лена, не разбрасывай игрушки, Лена, убери за собой, Лена, вытри пыль, Лена, подмети пол, Лена, вынеси мусор, Лена, помой посуду… Я приходила к друзьям, к тем же Кольке Данелия, Антошке Табакову, Денису Евстигнееву - ни у кого дома не было такого культа чистоты, как у нас. У матери, у отца, который даже в большей степени не выносит беспорядка. Все уши прожужжит. Посадит так напротив себя и начнет: Лена, послушай меня внимательно, если не будет порядка на столе, в комнате, то не будет порядка и в голове, в работе, в жизни, ты видела, чтобы у меня вот так всё было разбросано?.. У него действительно всегда идеальная чистота и порядок - даже скучно. Когда у меня уже наконец свой дом, своя жизнь будет?..» В тот же день в ресторане Дома журналистов, для храбрости хлебнув из-под полы (из-под стола) принесённой с собой водки (в ресторане заказывать было всё-таки дороговато, хоть и чувствовал я себя эдаким советским гусаром, если не кавалергардом), я сделал ей предложение. И ещё через пару дней Елена привела меня в Театр Вахтангова знакомить с родителями. Шёл «Ричард III», Михаил Александрович «рвал страсти в клочья и метал», как выразилась простая по виду женщина, сидевшая во время спектакля за моей спиной и всё время охавшая и ахавшая, переживавшая, «как бы удар не хватил артиста Ульянова». После окончания спектакля мы подошли к боковому актёрскому подъезду, где несколько поклонниц ждали Ульянова с букетами. Он вышел, весь опрятный, что показалось странным после того, что творилось на сцене, поблагодарил за цветы, тактично передал их на глазах у почитательниц не супруге, а дочери, расписался на программках и повернулся ко мне: «Ульянов. – Рукопожатие плотное, по-сибирски сдержанное, испытующее, но не то что сходу выказывающее силу, как бывает у горожан, а как бы отдающее себе отчёт в своей силе и деликатное, как, скажем, у борцов-дзюдоистов. – Поедемте к нам попьём чайку». Мы сели в его бежевую «четвёрку» - и я, к тому времени уже автомобилист с кое-каким стажем, сразу обратил внимание на идеальный порядок в салоне: у меня панель приборов вечно была в пыли, на полу, на заднем подоконнике всегда валялись какие-то бумаги, перчатки, зонтики… И всё, до мельчайшей лампочки в «Жигулях» Ульянова, было исправно, работало.