Официальный сайт журналиста и писателя Сергея Маркова.
Теперь во мне спокойствие и счастье Версия в формате PDF Версия для печати Отправить на e-mail
06.11.2009
Оглавление
Теперь во мне спокойствие и счастье
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5
Страница 6
Страница 7
Страница 8
Страница 9
Страница 10
Страница 11
Страница 12
Страница 13
Страница 14
Страница 15
Страница 16
Страница 17

И когда хоронили, и на девятый, и на сороковой день она твердила про себя эти слова и не могла плакать, потому что не верила, что больше мама их уже не скажет.
По узкому коридору, где пахло кожей, краской и пыльной холстиной, Ксения выходила на сцену. Под ногами скрипели половицы, в тишине их скрип казался музыкой, которая звучит на спектаклях. Замирала на авансцене – в темноте внизу блестели ряды кресел; и вдруг ей казалось – зал был уже полон, она узнавала лица, которые видела у себя в школе, на улицах города, в автобусе. Мамино лицо, слева, в третьем ряду. Вспыхивали огни рампы и слепящие прожектора; школьное платьице с фартучком превращалось в длинное темно-синее бархатное платье...
Нет, ты не хотела быть артисткой и не знала, кем будешь; но мечтала ты обо всем на свете, и больше всего о путешествиях: увидеть дальние страны и города, дома, цветы, деревья, зверей и птиц, изображенных на марках, которые ты собирала с детства, как мальчишки; счастьем было поздно вечером включить настольную лампу, раскрыть альбом, взять лупу и разглядывать каждую иностранную буковку, фрагмент, крапинку, снова и снова, или, лежа в ванной, постепенно погружаться, удаляться в золотисто-голубое, с розовыми и салатовыми бликами, то ли море, – волны с розоватой ажурной пеной, пошипывающие на прогретых камешках, перламутровых осколках мидий, пушистых мягких водорослях, где сонно покачиваются в густой соленой зелени прошитые лучами медузы, кораллы и мохнатые скалы темнеют в глубине; то ли город, жаркий, с кривыми узенькими улочками, аркадами, решетками, блестящей брусчаткой перед матово-серебряным, в зеленоватых разводах храмом, у ворот которого и у самого алтаря (ты прочитала об этом в какой-то книге) самые красивые женщины продавали чужестранцам любовь, посвящая деньги Великой Матери, – город под солнцем и звездным небом, и приближающимся, и удаляющимся звуком неведомых музыкальных инструментов, чудесных мелодий; то ли джунгли – перепутавшиеся лианы, пальмы, порхающие огромные фосфоресцирующие бабочки, парусники, серебристые принцессы, свистящие суринамские фонарницы и царственные цикады, журчащие полулунные сирфы, голубогрудые колибри; то ли горы, снежно-золотые, всегда спокойные, вечные; то ли облака, плывущие куда-то или застывшие над птицей, которая то скрывается, то вновь является; то ли единое целое: и море, и города, и джунгли, и цветы, и горы, и облака с птицей, и сама ты, случайно, по какому-то совпадению увидевшая все это, названная Ксенией, катавшаяся на санках с горы, наряжавшая елку, мечтавшая столько, сколько себя помнишь, о том, о чем никто не мечтал, что запрятано так глубоко, что и сама ты не знаешь точно – где? – лишь чувствуешь, как иногда подступает это таинственное, с розовыми и салатовыми бликами; и еще была мечта, которая оживала всего несколько раз, потому что была самой пугливой, боялась самою себя, – на сказочном острове, где всегда тепло и не нужно одежды, под пальмовыми листьями ты родишь много-много детишек, мальчиков и девочек, и все они будут красивыми, сильными, смелыми, – кто станет путешественником, кто летчиком, кто музыкантом, кто поэтом, кто артистом. Отцов ты никак себе не представляла: их вовсе не будет. Одного из мальчиков, светленького, с синими, как у его бабушки, глазами, ты назовешь Олегом. Тебе больше всего в детстве нравилось это имя.
Ты не хотела быть артисткой. Но мама, когда-то грезившая сценой, когда-то влюбленная во все, что имело пусть далекое, призрачное отношение к театру, в само это слово – «театр», мама, добрая, нежная, чуткая, которую ты любила так, как никого на свете больше любить не сможешь, мечтала, чтобы сбылось в твоей жизни то, что не сбылось в ее собственной жизни...
После десятого класса поехала поступать в театральное училище. Остановилась у тетиных друзей на Комсомольском проспекте. До этого только раз была в Москве, с мамой и папой: много часов стояли в очереди, липкие сандалии натерли ноги, потому что с утра ходили по магазинам, хотелось пить, но и за газировкой и за мороженым тянулись очереди; еще запомнился в Москве котенок, сидевший на каком-то проспекте, прижавшись к стене; в глазенках его был ужас от грохота и мелькания.
Рано утром Ксения вышла из дома. В стеклах витрин она видела высокую тоненькую девушку в белых босоножках на платформе, коротеньком белом платье, с модной стрижкой; она была очень хороша, эта девушка. Пахло влажной землей, липой, над асфальтом, покрытым теплыми сияющими лужицами, струился голубоватый дымок.
Она медленно шла к метро, то и дело останавливаясь; от запахов, звуков московского летнего утра кружилась голова; она забыла волнение последних месяцев и забыла, зачем сюда приехала. В метро на нее смотрели, а она смотрела на свое отражение в дверях и улыбалась, счастливая; потом вдруг стало так страшно, что пропустила нужную станцию и вышла на «Проспекте Маркса».
«...Девушка-а... – Снова и снова читая список прошедших первый тур и не находя своей фамилии, Ксения не сразу поняла, что обращаются к ней. – Вы... так сказать... э-э... желаете быть... артисткой?»
Голос напоминал скрип мучительно медленно открывающейся двери.
Она растерянно улыбнулась. Широко расставив ноги в мятых лоснящихся брюках, перед ней стоял необыкновенно высокий прыщавый парень лет двадцати пяти. Лицо у него было острое, птичье.
«Меня в списке нет», – тихо сказала Ксения.
«А разве это... так... важно? Список, я имею в виду».
Она пожала плечами, зачем-то роясь в сумочке.
«Поверьте мне, это... собственно говоря... не так... э-э... важно. Вот».
Он, наверное, актер, подумала Ксения. Кажется, играл недавно в каком-то телефильме. Только там был с усами...
«Мне жаль...»
«Не надо меня жалеть, пожалуйста».
«Пардон... Здесь компания неподалеку... люди все, так сказать, не последние в нашем мире... Вы... э-э... не против чашечки гаитянского кофе?»
«Не против», – ответила Ксения неожиданно для себя.
«Ну и чудненько. Кстати, моя фамилия... Кублановский».
Дом стоял в одном из арбатских переулков. По широкой гулкой лестнице с полустесанными ступенями они поднялись на пятый этаж. Кублановский толкнул пальцем незапертую дверь и пропустил Ксению вперед. В глубине квартиры гремела музыка, звенели бутылки.
«Э-э... остальные комнаты заперты уже многие годы. А-а... в той...»
«Живете вы?» – подсказала Ксения.
«М-м... в некотором роде... существую, так сказать, на фоне... вечности. Вот. Прошу вас».
Из лохматого табачного тумана возник седоусый мужчина в мешковатых джинсах, как-то странно, с вывертом приложился слюнявыми губами к ее руке; из кресла торчали одна на другой смуглые женские ноги; в углу, за жирной спиной в белой майке, темнели полузакрытые глаза с густо накрашенными или наклеенными ресницами. Стены и потолок пестрели афишами, углы были затянуты паутиной; мебели в комнате не было, кроме кресла, книжных полок и сколоченного из грубых досок круга, на котором заходился хадроком маленький магнитофон.
«У меня здесь все... – произнес Кублановский, жестом приглашая Ксению сесть рядом с собой на пол. – От Платона до наших, так сказать, современников...»
«А гаитянский кофе будет?» – спросила Ксения, опускаясь на корточки, чтобы не испачкать платья.
«Эти инсургенты... прошу прощения, его еще вчера, кажется... Или позавчера, так сказать... Вот».
Остро взвизгнув, пленка кончилась. Заговорили о театре, но не так, как говорили актеры в Белгороде. Этот (играл главную роль в двухсерийной картине, которую Ксения смотрела три раза) – дерьмо, та – (получила в прошлом году премию) – сама ничтожество, но спит с тем, этот (из МХАТа) – ублюдок, не умеющий двигаться, тот (главная роль в многосерийном телефильме) – полное дерьмо... Натужными трескучими басами читали по кругу стихи и прозу...
«Ваша очередь, очаровательная незнакомка», – маслянисто улыбнулся Ксении седоусый.
«Этот с «Мосфильма», – сказал Кублановский, – режиссер.
Ксения встала. Кублановский взял у нее сумочку.
Она чувствовала себя голой под липкими, гложущими взглядами, но дочитала стихотворение до конца, села на пол и выпила залпом вино.
«Гениально! Просто гениально! – вскочил седоусый. – Кублановский, где ты отыскал ее?! Гениально!»
Заиграл магнитофон, седоусый что-то слюняво шептал на ухо, кто-то о чем-то спорил: «Дерьмо, нет, полное дерьмо!», в углу целовались, падали бутылки. Горло стиснуло такой удушливой горечью, что ничего не хотелось, даже убирать с колена мокрую горячую ладонь седоусого. «Князь у синя моря ходит, с синя моря глаз не сводит...» Она предала маму и себя предала, свои мечты, сейчас предает, в эту секунду, и будет предавать всю жизнь...
Она вырвалась и изо всех сил, как дралась в школе со шпаной, ударила кулаком в лицо. И еще ударила, и схватила что-то с пола, размахнулась, выбежала на лестницу; и только через полчаса, сидя на скамейке возле училища, увидела пустую бутылку, крепко зажатую в руке. Рядом сидела и курила она. Верней, точно такая же, как она. Ксения видела эту девушку на экзамене и слышала, что фамилия ее Комиссарова, почти Комиссаржевская, как отметил преподаватель Катин-Ярцев. Она экзамен сдала. Звали ее Еленой. Приехала она в Москву с Сахалина, прошлым летом не поступила, год работала чернорабочей.
В кафе «Метелица» они съели мороженое, выпили шампанского. В кафе «Валдай» съели по порции шашлыка. Платила за все Елена, во-первых, на радостях, а во-вторых, на правах почти уже коренной и весьма состоятельной (по полтораста в месяц зашибала!) москвички. Их и в самом деле принимали за близняшек. Елена уговаривала Ксению остаться в Москве, через год еще раз попытать счастья, но Ксения отвечала, что для нее это никакое не счастье, а воля матери, сама же она всегда мечтала быть путешественницей.
Елена поехала провожать Ксению в аэропорт. Рейс отложили до утра. К ним подошла цыганка с четырьмя детьми, держащимися за подолы юбок (пятый сосал грудь), назвалась Василисой Петровной. Разговорились. Цыганка, беспрерывно куря трубку, предложила девочкам поспать у нее дома поблизости от аэропорта, Ксения и Елена неожиданно для себя согласились. Всю ночь Василиса Петровна рассказывала о себе, запутанно, туманно и противоречиво, и гадала им по линиям ладони, на картах, на кофейной гуще… «Девочки, мои девочки, – вздохнула цыганка под утро. – Хоть и не близняшки, а за тысячи километров друг от друга ждет вас одна судьба. Как огня, мужиков бойтесь – тех, что много старше, богатых и знаменитых. Продолжения я вашего не вижу, вот что, девочки мои…» На прощание Василиса Петровна вырвала у девушек по волоску. Прочитала заклинание.
...Ксения нащупала под диваном теплые оленьи тапочки. Пошла на кухню. Чайник кипел. Где-то в сердцевине дома водопровод хрюкал, словно подступая к горлу, издавал протяжные глотательные звуки.
Она выключила газ, сняла с чайника крышку и стала отпаривать марки с конверта. Аккуратно разложила их на бумаге. Подошла к окну. В черноте меркло, болезненно желтела одинокая лампочка; бугрился под снегом холм свалки, покосившийся сарай, проломанный во многих местах забор. Лоб немел от холода стекла, приходили жуткие мысли, но она все смотрела на улицу, мертвенно неподвижную, по которой возвращалась сегодня домой и завтра пойдет на работу. «Ночь, улица, фонарь...» Она так привыкла к кухне с закоптелым потолком, комнате, где все почти чужое, что и про себя называет это домом. Почему она тогда, после больницы, не уехала отсюда? Куда? Кому она нужна? Кому нужно то, что она скрывает и от самой себя. Не научись она этому, давно бы уже не было ее на свете. Только бы никто не жалел; она может многое вынести, только бы не жалели.

Последнее обновление ( 17.11.2009 )
 
След. >
ГлавнаяБиографияТекстыФотоВидеоКонтактыСсылкиМой отец, поэт Алексей Марков