| Теперь во мне спокойствие и счастье |
|
|
|
| 06.11.2009 | |
|
Страница 5 из 17 От него уютно пахло теплой сонной псиной. Мы выпили на двоих литровую банку молока и долго глядели друг на друга. Длинным фиолетовым языком Том облизывал курчавую квадратную мордочку. На пляж? В лес? Сухо, грибов нет, а купаться надоело. Нет, если честно, то купаться надоесть не может. Но на пляже наверняка Мишка Устинов. Он меня чуть не утопил прошлым летом за то, что я рассказал, как он обобрал возле кафе спящего пьяного. Мишку не судили, потому что тогда ему не было еще четырнадцати лет. Из милиции он пришел на пляж и за кустами пил со своими друзьями и с мужиками, поглядывая на меня. Я был с мамой и думал, что он не осмелится меня тронуть. Но Мишке плевать было на все. Никогда не забуду зверской силы рук, державших меня под водой, слепой беспомощности, холодной мертвой бездны внизу. Легкие, совсем пустые, сжались, удушье захлестнуло, я судорожно рванулся последний раз туда, где солнце, где мама, – перед глазами растеклись маслянистые, черные, но с каждой секундой бледнеющие круги, влекущие за собой вниз, вниз… Пошли в лес, сказал я Тому, Том посмотрел на дверь отцовской комнатушки. На ней висел огромный замок, но я знал, где ключи. Внутри стволы «тулки» двенадцатого калибра, густо смазанной, покрытой слоем лиловой пыли, радужно сияли. Курки тугие, звонкие. А что отец скажет? Думаешь, не узнает? Ладно, на твоей совести будет. Согласен? Том вильнул обрубком хвоста. Я разобрал и вынес двустволку в рубашке, чтобы не увидели соседи. Дошли до лесного пруда, затянутого бледно-салатовой ряской. Я подкидывал консервные банки, бил по ним, чаще промахиваясь. Том бросался с берега, не боясь, что в уши попадет вода, и, фыркая, быстро плыл, приносил мне банки. Мы прошли вдоль поля. Жарко. Отдохнем? Я стянул горячие резиновые сапоги, лег на сено, не выпуская двустволку из рук. Рядом в тени стога примостился Том. Как ты думаешь, за небом что-нибудь есть? Он вилял хвостиком и смотрел мне в глаза. Песок у меня под ногами был белый, скрипучий. Лениво ползали большие рыжие муравьи, и Том так же лениво, прикрыв глаза, наблюдал за ними. Сонно трещали стрекозы. Тут и там мелькали капустницы, шоколадницы, шмели, пчелы… Но в путь. Как американский индеец в гэдээровском фильме, я забросил ружье на плечо, указательный палец положил на спусковой крючок. Дойдя до карьера, мы свернули и вышли на поле, засеянное овсом. Из леса вылетела ворона. Начала кружить над нами так низко, что фокстерьер Том, занятый мышиными норами, разозлился на нее, зарычал, тявкнул. Не кажется тебе, старина Том, что она слишком высокого о себе мнения? Том тявкнул три раза, соглашаясь со мной. И неожиданно руки мои вскинули ружье, большой палец взвел курок, ворона каркнула – бабах! Том с лаем рванулся к лесу, где скрылась ворона. Я за ним. Провалился по колено в воду – там было болото, ветка больно хлестнула по глазам… Ворона скакала на одной ноге, отбиваясь крылом от нападавшего Тома. Перья летели, пес остервенело рычал, визжал от ярости. Том! – он застыл на мгновение, ворона отделилась от него – ду-дуф-ф!! – грохнул левый ствол, я оглох. Мимо! Ворона хлестала собаку по морде, по зубам, падала, переворачивалась. Я догнал их, ткнул ворону прикладом, – никогда не бил по живому, – она хрипло, отвратительно вскрикнула на весь лес. От крика, от крови на ее правом повисшем крыле я ошалел, ударил птицу по спине. Ворона упала, но тут же вскочила… Еще метров десять мы гнали ее – на тебе, гадина, получай! Взявшись обеими руками за стволы, я размахнулся и со всей силы точно ударил прикладом. Разбросав крылья по песку, ворона затихла. Последним умирал в ней блестящий зеленовато-черный глаз. Ни злобы, ни ненависти в нем не было. Любопытство. Ворона, казненная нами, была не вороной – грачом с большими крыльями. Постояв минут пять, я повернулся и пошел в сторону дома. Позади ковылял Том. Я натер ногу, рубашка прилипла к спине. Я был омерзителен сам себе. Расправился. На пляж не пошел, потому что боюсь Мишку Устинова, пошел в лес и расправился. Зверски, как последний, гадкий, трусливый, подлый, не умеющий даже стрелять живодер... Прошла неделя, прежде чем снова мы могли разговаривать с Томом. Но тот любопытный зеленовато-черный глаз все преследовал... И в следующем загоне лося нет. Снимаемся с номеров, идем по просеке к Овечьей балке. Даже такой матерый охотник, как Николай Трофимыч, сказал, что сегодня непросто – из-за воды под снегом. Проваливаешься чуть ли не по пояс. И подмораживает. Хорошо вчера в бане было. Баню топить – дело ответственное, мужское. Спрашивает: по белому или по-черному, у нас тут две? Откуда мне знать? И еще он что-то говорил, но ничего почти я не понял. Казалось бы, совсем рядом с Москвой, а чужой язык какой-то. И совсем спокойно вошла, разделась его жена. У них это естественно – мыться вместе. Не топить же лишний раз. Не больше сорока ей. Красивая женщина. Хоть и родила уже троих. Одна грудь чего стоит. И бедра. Безо всякого стеснения разделась, принесла шайки из предбанника. Вам спинку не потереть? – спрашивает... Но лучше об этом не думать. Сколько нам еще до Овечьей балки? Скоро темнеть начнет. Красивый закат – рдяно-желтый. Черт возьми, все продумано в этой охоте. Таскаешься по лесу целый день, изматываешься до чертиков в глазах, и, главное, из-за чего? – из-за какого-то лося. К закату он чуть ли не врагом становится. Вогнал бы ему пулю под лопатку хотя бы для того, чтобы скорей поесть что-нибудь горячего – и в теплую постель. В балке я встаю на второй номер, потому что Игорь Вербицкий уходит в загонщики. Колотит дрыном по деревьям, свистит, улюлюкает. Отец говорил, что в квартире у Игоря медвежья шкура, чучела из кабаньих и лосиных голов. Надежный парень. Сильный. Подружиться бы с ним и вместе ездить на охоту. Настоящая охота рождает уверенность. Твердость чувства и мысли. Какого, спрашивается, черта я вспомнил сегодня о той вороне-граче? Сейчас из-за сугроба покажется сохатый. Я прицелюсь и вдарю ему под лопатку. Без страха и сомнения. Рога будут висеть у меня над письменным столом. Или над проигрывателем. А если лось не покажется из-за сугроба? Вообще мы его сегодня не загоним? Без лося я отсюда не уеду. Печенку с кровью хочу. Устал зверски, замерз... пропади оно все пропадом! А если выбежит не на мой номер? Говорят, что на охоте как на ипподроме – везет новичку. Главное, не прозевать. А вдруг кабан выбежит, секач? Откуда здесь секач? Выбежит – уложу. Скоро стемнеет. Но минут сорок еще есть. Лось, лось... Где он выбежит? Там, в прогалине. Ног не чувствую. Спина ноет от рюкзака, шею ломит. Уже нет сил переобуваться. Валенки промокли. Все надоело! К черту! Нет, интуиция меня никогда не подводила. С маху отгадывал имя, последнюю цифру телефона, возраст. Лось будет. Загадал: если сегодня я лосиной печенки с кровью не попробую, ничего в жизни не добьюсь. Вот так. Игоря не слышно. Далеко, наверно, ушел. Сумерки. Теперь немудрено и друг друга перестрелять. Некуда сохатому деться. Вон у того пня выбежит. Точно. Ненавижу всех сохатых. Устал зверски. Есть хочу. Крови жажду! Сейчас, сейчас. Что там за хруст? Лось. Нога куда-то проваливается. Спокойно. Главное, не нервничать. Не пороть горячку. Спокойно. Вот его лопатка. Не спеши, останови дыхание. Замри. Рука затекла, ходуном ходит. Но почему он не бежит? Или не видит меня? Нет, видит. Прямо в глаза смотрит. Беги... Беги, сволочь! Глаза, глаза громадные, черно-коричневые. А тоска в них – нет, не может быть, вранье все! – как у птенца, которого мы с Томом забили. И любопытство. Не смотри на меня. Не смотри... Ты что, все понимаешь? Беги же, ну! Господи... Я поймал на мушку маленькое белое пятнышко на груди сохатого, замер – и... КСЕНИЯ Лежа на берегу речушки, она вспоминает, как он вошел, постоял у двери, сел за первый столик. Огляделся. Вытащил из кармана сложенную вчетверо «Комсомолку». Снял очки, протер их носовым платком. Он был в синем свитере. Глаза у него были красные, кончики волос мокрые. |
|
| Последнее обновление ( 17.11.2009 ) |
| След. > |
|---|