ОЛЕГ
(ИЮЛЬ 1981 ГОДА)

– Папка! Что же ты вчера не позвонил?! Мы ждали, ждали, два раза в аэропорт ездили… Филиальская машина тебя встретила? Минут через двадцать буду!
Голос у отца хриплый спросонья, но радостный. Он очень соскучился по мне. И я соскучился. Мы так давно не виделись, что я почти забыл его лицо. Это бывает с родными лицами. Закроешь глаза и можешь представить любого: одноклассника, которого не видел много лет, девушку, с которой танцевал где-нибудь в Сочи в позапрошлом году, профессора-геоморфолога, принимавшего экзамен на третьем курсе. Но родные лица – мамы, отца – расплываются, выскальзывают. Странно.
Наконец-то он приехал!
А собирался с тех пор, как я получил распределение в Среднеярск. Он был здесь года три назад, но всего день или два, проездом, и ничего не запомнил. Только памятник и трехэтажный универмаг на площади. И почтамт рядом с речным пароходством. Но все это есть в любом другом городе на большой реке – и в Сибири, и на Украине. Города перемешались у отца в памяти, как костяшки домино. Еще бы! Двенадцать, пятнадцать, а то и больше командировок в год! Но он привык. Иначе и не смог бы уже.
Я вспоминаю, как отец приезжал ко мне в армию. Это было осенью, в Карелии уже стояла зима. Мы только вернулись с учений. Мне дали увольнительную до утра. Сперва выписали до отбоя, но отец уговорил командира. Мы зашли в ресторан. Я ел. Ел, ел и никак не мог наесться. И бифштексы, и рагу, и яичница с колбасой, и рыба заливная, и солянка, и запеканка, и кофе с мороженым, и чай с тортом… Отец смотрел на меня так, как может смотреть только отец. Ночью мы лежали в номере – я на широкой кровати, отец на раскладушке, иначе он не согласился, – и разговаривали. Не было в ту ночь никого роднее нас. Чтобы понять это, надо послужить. Побегать в противогазе с полной боевой выкладкой, с ручным пулеметом. Пошагать по плацу часов пять. Почистить картошку на полк. Постоять в карауле в сорокаградусный мороз. Ничего этого, конечно, я отцу не рассказывал. Он бы обязательно красочно, раз в десять преувеличенно передал все маме.
Мы вспоминали с ним, лежа в номере маленькой карельской гостиницы, как путешествовали, сидели ночью на берегу у костра, ловили рыбу, прыгали со скал в море, зеленовато-золотистое, с ярко-голубыми медузами и просвечивающим темно-бурым дном, как праздновали Новый год в лесу… Мы вспоминали всю нашу жизнь и были счастливы. Я был так счастлив, так любил отца, так благодарен был ему за все, что спрашивал себя: не сон ли? И больно щипал… Нет, это был не сон. А отец вспомнил кошмарный сон, который видел недавно в одной из командировок: началось наводнение, Всемирный потоп, он смотрит на то место, где сидел я, но меня уже нету, зовет, идет искать, вода преследует его, и он не может уйти от нее, островок становится все меньше, меньше…
Отец уговорил командира отпустить меня и на следующий день. Было солнечно и морозно. Мы гуляли, фотографировались, два раза обедали и два раза ужинали, звонили с переговорного пункта маме… Здорово было! Я не хотел бы снова служить в армии, но хотел бы, чтобы те два дня когда-нибудь повторились. Грустно иногда сознавать, что ничего не повторяется. И никогда не повторится то дождливое утро, когда я вернулся из армии, вышел на площадь трех вокзалов… Не повторится зима, самая донжуанская в моей жизни. И лето семьдесят четвертого года, когда я поступал в университет. Тот момент, когда увидел фамилию «Кузьмин» в списке избранных. И когда мы, ставшие студентами, еще не зная ни друг друга, ни того, что нас ждет в МГУ, очумевшие от счастья, собрались в «Старте» в Лужниках, а потом поехали в центр, в Слободу… Не повторятся экзамены, зачеты, бессонные прокуренные ночи, конспекты и раскрытые, разбросанные по полу книги, тополиный пух, споры в Слободе.
Не повторится то ощущение, которое я испытал, когда летел на практику в Сибирь… Самолет шел навстречу рассвету, удаляясь от густо-синей ночи. Слева небо было салатово-оранжевым над ворсистым облачным ковром, справа розово-сиреневым, впереди – голубизна и золото, как кремлевские купола, если смотреть с Каменного моста. И вдруг – тайга… Она открылась внизу, между облаками, пылающая в утренних лучах… Никогда в жизни до этого я не видел тайгу. Наш Профессор был сибиряк и требовал от студентов любви к Сибири, преданности Сибири, будь ты хоть из Мексики. Брал нас с собой на разные комиссии, заседания, встречи, имеющие хоть какое-то отношение к охране сибирской тайги, рек, озер. В то лето, когда я впервые увидел тайгу, на летней практике после третьего курса, мы занимались исследованием русловых процессов сибирских рек и водохранилищ. Сотни километров прошли на плотах, на лодках, пешком. Уточняли прогнозы русловых деформаций, развивающихся при гидротехническом и мелиоративном строительстве, с учетом характера их воздействия на окружающую среду. Ловили рыбу. Я мечтал поймать, засолить и привезти в Москву тайменя, то так и не поймал, а Профессор вытащил рыбину на тридцать килограммов. Охотились. Охотник я был еще тот. Во-первых, слепой, как крот, а во-вторых… Во-вторых, вспомнил, как до армии, когда я учился в десятом классе, мы с отцом ездили на охоту. Я мечтал о парной лосиной печенке. Был декабрь, но под снегом еще стояла вода. Приходилось каждый раз стягивать рюкзак, развязывать, переобуваться из валенок в сапоги, из сапог в валенки. Рукавицы, тяжеленный бушлат, карабин. И все надо было делать бесшумно, быстро, потому что загонщики уже трещат ветками, кричат, – выбежит лось на мой номер, а карабин стоит у дерева, – к черту полдня охоты. Скажут, мол, правильно не хотели с собой школьника брать… То мокрый весь от пота, то ледяным ветром обдает. Лежать бы сейчас в теплой комнате на диване, слушать магнитофон, читать, смаковать бутерброд с вареньем и запивать молоком. Но лучше об этом не думать. Удобное здесь место на пригорке. А если лось за ольхой появится, не стрелять? Выстрелю, потому что отец, четвертый номер, его не увидит. Плевать, нарушу угол стрельбы. Точно под лопатку засажу. И сразу вновь жахну, чтобы верняк был. Говорят, нет ничего вкуснее парной лосиной печенки, с кровью… Тот не мужчина, кто не пробовал. Путешествовать, охотиться – вот это жизнь! Надо было хлеба взять, побольше сахару, а то два кусочка осталось. Один еще сейчас съем, а последний – когда завалим. Жизнь мужчины – шагать по снегу многие километры, дышать морозным воздухом, стоять на номере, крепко сжимая цевье карабина, прицеливаться – и бить сохатому под лопатку. Потом в избе наслаждаться парной печенкой, сидя у раскаленной печи. Слушать охотничьи рассказы.
Мне, правда, рассказать нечего. Один всего раз был на охоте, если можно это так назвать. В Светловодове на Волге. Родители уехали в Москву. Я проснулся поздно. Том валялся под столом, закинув лапы одну на другую, сладко сопел. Будить его было жалко. Натянув кеды, я вышел на террасу. Том вскочил, потягиваясь, выбрался за мной.