|
Страница 3 из 17 Ничего не стоило набрать привычный код Среднеярска – 41182, номер дежурной по общежитию или номер рабочего телефона, да и писал Олег довольно часто, особенно первое время, но ушло из жизни что-то важное с отъездом сына. Кузьмин много думал об этом, глядя в потолок больничной палаты.
– Ну хоть убей, не могу! – морщится и швыряет на стол вилку Саша Мельников, культуристского сложения лаборант института, ровесник Олега. – Вообще консервированную не могу, а тем более в томате. Гадость.
– А если здесь попробовать, с катера? – спрашивает Кузьмин, поглядывая в иллюминатор.
– Не-е, разве мелочи для закидушек на осетра натягаете. Завтра к вечеру зайдем в какую-нибудь протоку, там посмотрим.
– Тайменя?
– Не-е, таймень ниже, за Сарандыгом уже. Здесь все больше сорная – окунь, щука…
– Тайменя потом будем ловить, – подтверждает Никифор.
– Но щучка-то приличная?
– Килограммчика на три-четыре потянет. У вас какие блесны?
Кузьмин наклоняется к сумке и опрокидывает плечом банку с водой. На столе все мокрое: «Огонек», бумага, сигареты. Вытаскивая и раскладывая сигареты, ловит на себе взгляд темно-карих глаз; зная, что лицо его в это мгновение иссиня-багровое, вспотев, чувствует вдруг к блондинке, прижимающейся к Олегу (где же он мог видеть ее раньше? Откуда знает ее?), острую неприязнь.
– У нас на простую ложку ловят, – говорит Саша, изучив блесны. – На простую столовую ложку. Только чтобы блестела как следует.
– Рыба в сибирской глуши темная, пап, – улыбается Олег. – Ей чего-нибудь попроще бы.
– И тройнички эти, конечно, не годятся, Игорь Олегович, мигом разогнет. Что вы! Нужны запаянные со всех сторон якорьки чуть не с ладонь.Мотор рявкает – так же, как кэп Суржумцев продирает по утрам глотку, – стучат стаканы, приближаясь к краю стола. Первые же брызги в иллюминатор будят Кузьмина. Во рту горячо и сухо, глаза разлеплять не хочется.
Когда за лиственницами скрываются последние домики Среднеярска и катер выходит на фарватер, Кузьмин выпутывается из вкладыша спального мешка; опустив босые ноги на пол, закуривает. Подсохший за ночь табак горчит. Через иллюминатор в кубрик льется размыто-стеариновый свет. Сын во сне отрывисто всхлипывает, облизывает пересохшие губы. Ксения спит лицом к стене: растрепанные волосы, из-под широкого воротника-хомута виднеется длинная белая шея и ключица.
Кузьмин вспоминает вчерашнее чувство, осколок бессмысленного раздражения, неприязни; стыдно, и к стыду примешивается смутная, все нарастающая тревога. Надо срочно перебить ее юмором. Или еще чем-нибудь. Он вспоминает, как улыбалась ему мулатка, танцевавшая в портовом кабачке в Лиме. Кузьмин вздыхает, улыбается ей в ответ, торопливо натягивает джинсы, свитер. Поднимается наверх.
Солнце еще не появилось, над правым берегом небо зеленовато-желтое. Зачерпнув воды, Кузьмин поднимает ведро на борт и умывается. Холодная вода и утренний воздух взбадривают.
Он тихонько спускается в камбуз, берет «Никон» с широкоугольником и устраивается на корме.
Больше трети неба зеленеет; над полоской коренного берега растекается нечто бронзовое, но солнца все не видно. Из-под кормы, прямые, как стрелки огромных часов, расходятся к берегам табачно-седые волны. Съемка для Кузьмина – дыхание, ходьба, то, без чего невозможно. Первым, что он запомнил в жизни, была громадная камера с мехами; детские впечатления расталкивают, накрывают друг дружку, тонут и всплывают, не исчезают лишь немецкие объективы, которыми отец гордился, ванночки, рулоны фотобумаги… Тогда уже забыли о новой экономической политике, в Москве вовсю строилось метро, мальчишки уже не бегали из кинотеатра в кинотеатр с вопросом: «А у вас Чапаев выплыл?»
С детства Игорь Кузьмин привык смотреть на все через объектив аппарата, даже если в руках его нет. Случалось это редко, главная заповедь профессионала – с камерой даже в туалет. В 1945 году семнадцатилетний фотокорреспондент молодежной газеты встречал в аэропорту динамовцев, вернувшихся с победой из Англии.
Рассветов в своей жизни Кузьмин снимал тысячи; на всех континентах, над Бенгальским заливом и Карибским морем, на Памире и на озере Рудольф в Кении. Но на Реке он рассветов еще не снимал.
Когда полоска берега высвечивается и начинают золотиться перья облаков, катер идет вдоль длинного острова, поросшего ивняком; Кузьмин ставит на объектив оттеняющий фильтр, прикидывает кадры, видит, что нужен передний план; хорошо бы пройти протокой, чтобы следующий островок обогнуть слева, – кэп Суржумцев, очень похожий на Собакевича, смачно прочищает правую ноздрю в ответ на эту просьбу, но сходит с фарватера и берет лево руля.
Солнце, огромное, белесое, поднимается, и вода за бортом становится прозрачной. Теплеет. Из двадцати кадров два-три получаются, Кузьмин чувствует это и довольный спускается в кубрик. Со света в помещении кажется темно, – из темноты Ксения как-то странно на него смотрит…
– Утро доброе, здравствуйте…
– Здравствуйте, – шепчет она в ответ, растягивая в улыбке губы. – Пить ужасно хочется. Вы мне не дадите немножко воды?
Кузьмин выливает из бидона остатки воды и через стол протягивает ей стакан. Ксения приподнимается на локте, правой рукой откидывает набок мешающие волосы и большими глотками пьет воду.
– В горле жутко пересохло, – влажные зубы Ксении блестят. – Жаль, что в бидоне так мало осталось.
– Принести еще?
– Нет, спасибо. Вы что-то снимали уже? – кивает она на камеру.
– Рассвет.
– Красивый?
– Бледноват, конечно, по сравнению с Гвинейским заливом. Но ведь Север, ночи еще белые, да и…
– Вы были в Гвинее?
– Нет, в Гане. Выставку возил в Аккру. И с Сашей Аненковым работали.
– С Александром Аненковым, политическим обозревателем Центрального телевидения?! Вы знакомы?
– Дружим. Уже много лет. Во Вьетнаме вместе были под американскими бомбами. У всех женщин его имя вызывает одинаковый эффект. Красавец-мужчина. Казанова Страны Советов. Его мемуары стали бы бестселлером – если бы позволили ему их написать. И издать, главное. Там такие женщины! Но жена его, Вика, любой даст тысячу очков форы. А он этого, болван, не понимает. Стоит лишь взглянуть на ее портрет, написанный нашим другом Петей Лагуновым…
– И художник Лагунов ваш друг?
– Близкий. Тоже любитель и любимец женщин. В Москве непременно сходим к нему в мастерскую. Икон и самоваров – на миллионы долларов! Уверен, он с радостью бы написал портрет моей невестки.
– Отвернитесь, пожалуйста, я встану. Олег и Саша Мельников делают на корме зарядку. Саша босиком, в одних плавках. Спорят, кто больше отожмется на кулаках и на пальцах: Олег отжимается сорок, Саша – шестьдесят раз. Приседают, качают пресс, поднимают чугунный брусок.
На корму выходит Никифор; смотрит, думает и тоже вдруг сбрасывает рубаху, остается в синей майке. Тело у него щуплое, одутловатое и сплошь покрытое татуировками: птицы, рыбы, звери, какие-то северные божки, многочисленные компасы разной величины, – заблудиться Никифор не смог бы даже в самой глухой тайге.
Саша показывает Олегу и Никифору круговой удар в прыжке. Никифор бестолково кружится на месте, задирая подбородок и колено, то и дело теряя равновесие, и в конце концов Саша задевает его пяткой по скуле. Никифор не обижается, хотя больно, в узеньких его глазках блестят слезы.
|
