– ...Да.
– Там какой-то Костя звонит, подойдете?
– Одну секунду... Нет. Скажите, что... что сплю еще.
– Еще? Восьмой час вечера уже...
– Тогда скажите, что дома нет. Уехал.
– Что-нибудь нужно?
– Спасибо, нет. Ничего.

В субботу утром, когда лампа и карниз блестели от солнца, Олег лежал, глядел в потолок и думал о том, сколько еще проживет.
С четверга он ничего не ел и выпил лишь кружку холодной воды. Есть не хотелось. Пить – совсем немного. Температура по-прежнему была очень высокой. Тридцать девять, может быть – выше. Олег думал, справится ли его организм без помощи, сам. Это было даже интересно, и думал он об этом как-то отвлеченно; температура, слабость притупили все чувства, в том числе и страх.
Ему хотелось вспомнить что-нибудь хорошее. Но в мозгу ничего не задерживалось, мелькало и топло, булькало.
Незаметно возникла мысль, что ничего не изменится, если он сейчас умрет. Возьмет и умрет. Наступит вечер, ночь, следующий день. Опять вечер... дней через пять – семь хватятся. Позвонят в Москву. Завотделом или Головня. Отца, как всегда, не будет дома. Мама... Возьмет трубку. Так-то и так... Жаль ее. Но не умрет же она от этого. Привыкнет. Прилетят сюда. Или как делается в таких случаях? Интересно. Прилетят, скорей всего. Мама, конечно, будет настаивать... Неужели настаивать? Слово какое-то странное: настаивать... Настойку настаивать... О чем я думал? О какой-то настойке... Да, пить все же хочется. Когда в детстве болел гриппом или ангиной, отец заставлял много пить. Компот, морс клюквенный, сладкий чай с лимоном... Сейчас бы глоток горячего сладкого чаю с лимоном. Ли-мо-о-он... Тоже смешное слово. Все слова смешные, если вдуматься. Но о чем же я думал до этого? О лимоне. О Лермонтове. Почему о Лермонтове? Потому, что вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука... со школы еще помню. А дальше там – что-то про грозу... Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый... весенний первый... Весна сейчас или лето? Или осень? Унылая пора... Но почему Лермонтов? А-а! Вовсе не потому, что я не ездил в Пятигорск. Лермонтов погиб почти моим ровесником. А Галуа давным-давно уже не было. И Добролюбова, кажется. Самое главное – умру я. И никому от этого ни холодно, ни жарко. Московские друзья меня уже забыли. Да и всегда им было наплевать. Так же, как и мне, впрочем. Каждый думает только о себе. О себе. Все эгоисты. А великие люди – эгоисты в сто крат больше, чем обыкновенные. Заурядные. Как я. Да, я обыкновенная посредственность, если к двадцати шести годам не успел сделать ни фига. Все эгоисты. Нет ни дружбы, ни любви. Какая там любовь! А мечтал ведь, верил, честное слово: с самой прекрасной женщиной на острове или в какой-то неприступной крепости я, Кузьмин Олег, кроме нас там никого, я ее раб, исполняю все желания, а за это она позволяет мне иногда целовать край ее платья, ласково улыбаясь, гладит по голове... смешно – обхохочешься. Вот лежу, смотрю в потолок, жду смерти. И не верю ни в дружбу, ни в любовь. Ни в черта, ни в Бога. «Все люди – враги». Нет, может, и не враги. Просто наплевать всем друг на друга. «Каждый умирает в одиночку». Что-то слишком много названий. А что остается? Ничего не остается, кроме названий. Названий, званий. Звать, рыдать, топтать, стонать, метать, дышать... Бессмысленные все какие-то слова. Так зачем же вообще я живу, живу еще до сих пор? Какой смысл? Хрен его знает... Вечный, идиотский вопрос о смысле жизни. Зачем я о чем-то еще думаю? То же самое я уже думал, спрашивал: зачем думаю? Когда? Давно. И много раз. Уже не вспомню когда? Хотя нет... Была ночь, мороз, синий лес и темно-синее звездное небо... Неужели правда я умру? Нет, не может быть. Почему? Вполне. Тогда идет оно все к черту! Все, все, что было, даже самое хорошее и светлое. Ничего не останется! Хоть бы одна скотина вспомнила, что есть на свете такой Олег Кузьмин. И ему плохо. Очень плохо. И жалко его. Он хороший. Он честный, добрый... иногда... Родной, со всеми родинками, каждым волоском, ногтем... Никому не нужен. Никому. Ну и пусть. Накроюсь с головой и буду лежать до тех пор, пока не умру.
Олег накрылся и заплакал. Оттого, что все-таки не хотелось умирать, хотя и не оставляла мысль, что перестанет болеть голова, спадет температура, станет тепло или прохладно; никак... никак...

Когда стемнело, часов в пять, в дверь постучали. Олег подумал, что в соседнюю. Постучали громче. Еще громче – деревянной колотушкой по темечку.
«Да», – отозвался еле слышно.
«Алик, открой, Алик, слышишь, это я, Костя».
«Да, сейчас».
В руках у Кости Шиповникова была большая матерчатая сумка. Он поставил ее на табуретку и стал выкладывать коробки, банки, свертки. Внизу стояла большая белая кастрюля. Костя поднял крышку – пахнуло тушеным мясом с картошкой и капустой.
«У тебя здесь тарелка какая-нибудь есть или миска?»
«На подоконнике посмотри там. За занавеской... Если мне, то я не хочу. Откуда это все? Почему?»
«Выпьешь аспирин, чтобы сбить температуру, спазмалгин от головы и поешь. Надо. Ты смотри, тут даже свежий огурец! Вот это я понимаю! А потом чай с лимоном и с медом. Духотища у тебя здесь. Выйдешь, я проветрю. Вилка-ложка есть? Да, вижу. Ты мне вот что скажи. Когда ты успел с нашей Ксюшкой познакомиться? И не только познакомиться, а... Я звонил тебе сюда, сказали, что лежишь больной второй день. Пошел на кухню, чтобы попросить что-нибудь у девчонок. Ксюшка случайно услышала. Это все она тебе. Огурец из личных запасов директрисы. Ешь, пожалуйста, Алик. Слушай, а кипятильник твой не работает. Пойду попрошу у кого-нибудь. А ты ешь. Через не хочу ешь, надо».

КСЕНИЯ
(АВГУСТ 1981 ГОДА)

Лежа на берегу речушки, она думает о том, что прошло уже полтора года с тех пор, как начиналась самая счастливая в ее жизни весна света. Вспоминает, как под моторами
АН-26 покачивалась и сверкала облитая солнцем тайга. Небо всюду было ровного, атласно-голубого цвета, а солнце – цинковое.
Ксения смотрела в иллюминатор, Олег читал краевую газету, где было опубликовано большое интервью с директором их института. Данилов рассказывал о работе отделов и лабораторий, больше всего – об отделе хладостойкости машин и конструкций, о выгодных контрактах с фирмой, о молодежи отдела; называл и Кузьмина.
В Сарандыгский район Олег летел в командировку на испытания. Ксения решила лететь с ним в последний момент, хотя уговаривал он ее почти месяц. Собраться толком не успела, лишь отпросилась на неделю у директрисы и бросила в сумку кое-какие теплые вещи.
Зима была не слишком лютой. Не лопались, как обычно, трубы, почти не отключали свет, не отменяли занятий в школе. Только на Новый год, к вечеру, подкрался в тумане из тайги и навалился саднящий мороз. В десяти шагах ничего не было видно, в ушах шумело и сухо, мелко потрескивало.
Олег с Костей Шиповниковым ждали Ксению на площади, тускло освещенной фонарями и прожектором с крыши пароходства. Елку почти не было заметно в тумане. Ни автобусов, ни такси, ни одного человека кругом – только они, окоченевшие. Ксения вышла из ресторана, куда заходила за шампанским, и пешком они отправились к Наташе Саушкиной. Толкались, смеялись, хотя от мороза сводило зубы. Костя с Олегом спорили о популярности в музыке, о том, сколько градусов и летают ли в эту ночь самолеты. Перед домом обнаружили, что одна из бутылок шампанского в сумке замерзла и лопнула. Прижавшись к батарее в подъезде, грызли сладкие льдышки и мечтали, как летом поедут вместе в Крым и будут есть виноград, персики и пить новосветовское шампанское прямо в море.
Новый год встречали у Наташи Саушкиной потому, что квартира была двухкомнатная, а муж, как всегда, был в командировке в Улукуне.
Ксения с Митей, девятилетним сыном Наташи, купили на базаре елку до потолка, нашли песок и поставили ее в ведро, чтобы стояла подольше. В универмаге купили целый ящик игрушек, серпантина, лампочки-свечки, хлопушки, бенгальские огни. Потом наряжали елку, разрисовывали акварельными красками окна и придумывали смешные игры.
«Тетя Ксения, – дергал ее за рукав Митя, когда она, стоя на табуретке с золотым шаром или корабликом, задумывалась, вспоминала запахи, звуки, вкус Новых годов своего детства. – Я сюда вот этого цыпленка прищеплю, хорошо? А здесь я волка нарисую, ладно? А с другой стороны зайца, чтобы волк за ним гнался».
До двенадцати Митя не дотерпел – уснул. Костя Шиповников отнес его в другую комнату и уложил в кровать, подсунув под подушку подарок, который Ксения достала через свою знакомую продавщицу: сказку Шарля Перро «Кот в сапогах» – в ярко-голубой с золотыми буквами обложке большую книгу, на разворотах которой вставали картонные мельницы, замки, средневековые города с узенькими улочками, площадями, сапожниками, солдатами, палачами, кошками и собаками; Ксения сама в детстве мечтала о такой книге.