– Ксения.
– Игорь Олегович, – пожимает ее холодную руку Кузьмин. – Олег много о вас рассказывал, даже описывал... Очень рад, очень рад... Поздравляю.
– Давайте присядем на то бревно, они еще не скоро вернутся. – Ксения садится, вытягивает ноги в узких вельветовых джинсах. – У вас в семье все мужчины носят княжеские имена?
– Да... – неловко как-то улыбается Кузьмин-старший и сам чувствует это. – Двух месяцев еще не прошло, нечто вроде свадебного путешествия?
– Нечто вроде, – отвечает Ксения. – Я буду коком.
– А папа каждый день будет поставлять на камбуз свежего тайменя, – говорит Олег, вытаскивая из сумки маленький радиоприемничек. – У него американские блесны и двести метров японской лески.
– Олежка мне говорил, что вы делаете фотоальбом о Реке...
– Да, – щелкает зажигалкой Кузьмин; его должно было кольнуть это «Олежка», произнесенное едва знакомой женщиной, даже от Ирины не всегда приятно слышать слово, которое принадлежит ему, отцу; Ксения произносит его как-то не так, по-своему; и Кузьмину хочется, чтобы подольше ничего не менялось, – они сидели вот так на высокой песчаной отмели, пили из бутылок теплый лимонад, ждали, когда вернется из города грузовик с продуктами, и болтали, глядя на воду.
В общем, такой он и представлял ее: крупная, длинноногая, высокие узкие бедра, русые пряди волос, небрежно заколотых сзади, темные глубокие глаза, широко расставленные; только нос не курносый, как казалось на карточке, которую прислал Олег, а прямой, с красиво удлиненным вырезом ноздрей, а губы... Кузьмин чувствует что-то неуловимо отталкивающее, и будто бы даже – знакомое, и старается не смотреть на ее губы. Она чем-то напоминает дьявольскую улыбку девочки из картины Феллини «Не закладывай дьяволу своей головы». Жуткая была улыбочка, не дай бог присниться.
Тяжело проползает баржа, груженная лесом; пролетают две большие кряквы.
Рассказывая о московском кинофестивале, Кузьмин снова вспоминает зиму в Среднеярске – или в каком-то подобном городе – три года назад: мутное оранжевое солнце, вкус кровяной колбасы, пыльные шкуры, должно быть, оленьи; но картина «Игра по-крупному» – лихой двухметровый негр, расправляющийся с миллионерами, которые охотились на него с винчестерами, автоматами, на вездеходах и вертолетах, – отвлекает; вскоре с холма спускается громыхающий бортами грузовик, застилая небо бурой пылью, и всем находится работа.
«Геолог Рогов», на котором научно-исследовательская экспедиция должна дойти до устья Реки, до морского порта Нижнетаянск, – крупное по речным масштабам судно. Рубка капитана, основной кубрик, задний кубрик – поменьше, отдельная каюта, камбуз, широкая корма, на которой свободно поместились две моторные лодки «Прогресс», капитанский мостик с массивным, отполированным ладонями штурвалом и давно испорченным гидролокатором. Кроме трапа – двух растрескавшихся некрашеных досок, сколоченных тонкими рейками, – все имеет основательный, надежный вид.
Поднимаясь на борт, Ксения крепко держится за руку Олега, но все-таки оступается и взвизгивает; чайки, качавшиеся в сотне метров от катера, взлетают, кружат над отмелью, снова садятся, похожие на мыльные хлопья. Из рубки выбирается капитан Михаил Васильевич Суржумцев. Откашливается всем своим грузным заспанным телом (больше недели на якоре); осматривается.
– Однако, – рявкает непокорным голосом и прочищает левую ноздрю – за борт. – Чайки на воду, жди погоду. А это еще что? – упирается он придавленным ершистыми бровями взглядом в Ксению.
– Проснись, тебя обокрали! – хлопает кэпа по плечу Олег. – Кок наш, она у тебя в списке.
– Дэ-а? – блеснув сталью зубов, Суржумцев скрывается в рубке, как в берлоге, недовольно рыча: «Баба на борту…»

Вечером ужинают в большом кубрике – рядом сидят Кузьмин, Ксения с Олегом и начальник экспедиции, заведующий лабораторией гидроэнергетики и водного хозяйства Спиридон Капитонович Попов.
– Игорь Олегович, горяченькая, – подает Кузьмину-старшему сваренную в мундире картошку и консервированную скумбрию в томате биолог Никифор Безысходных, артельщик, отвечающий за продовольствие.
– Спасибо, Никифор, – режет сало своим булатным ножом с рукояткой из полированного копытца Кузьмин.
– Сын ваш хороший человек! – всплескивает пухлыми, искусанными мошкой ручонками Никифор. – Большой человек, большой ученый! Я сразу сильно его зауважал, как увидел у нас в институте. Что за большой ученый, думаю, идет? О-о-а! Он мне первый о пришельцах рассказал. К индейцам спустился один такой странный человек, никого не убил, а спас всех и улетел обратно на каком-то дереве.
– О чем это он? – спрашивает отец сына.
– Да так, – улыбается Олег. – В низовьях Амазонки и в Полинезии индейцы во время праздников наряжаются в одежды, сделанные из соломы. Они похожи на скафандр.
Кузмин чувствует, как сытый ужин прогревает мышцы и кровь, полнит упругой силой.
Хорошо все-таки, что удалось вырваться в эту командировку. Вымотался – два фотоальбома пробил, выставку, слетал на Командоры, в Гану и в Перу, квартирный обмен, не говоря уж о вечных редакционных склоках и о больнице, в которой лежал с воспалением тройничного нерва.