ТЕПЕРЬ ВО МНЕ СПОКОЙСТВИЕ И СЧАСТЬЕ

КСЕНИЯ
(ДЕКАБРЬ 1981 ГОДА)

Она пройдет по Шаболовке вдоль трамвайных путей, свернет направо, к Донскому монастырю. В магазинчике напротив ворот купит букет гвоздик. Собираясь в Москву, она не думала, что окажется здесь, не думала, что это целый город в городе – крематорий. Будет бродить вдоль стен – колумбариев и секций, – глядя на бесконечные ряды фотографий, имен, дат. Заиндевелые ели будут блестеть, над могилами в голых кустах и деревьях будет полыхать на декабрьском солнце рябина. С улицы долетит грохот грузовика, чей-то свист, а здесь будет тихо и холодно...

ИГОРЬ ОЛЕГОВИЧ КУЗЬМИН
(ИЮЛЬ 1981 ГОДА)

И в Сибири жара. Против деревянного аэропорта на площади торгуют теплым кислым квасом. Под цистерной в луже – окурки, волглая сушка, желтый обрывок краевой газеты.
Странно отдирать подошвы от размякшего асфальта площади, которая запомнилась Игорю Олеговичу Кузьмину придавленной морозным туманом; он был здесь зимой три или четыре года назад, проездом. Тогда все недвижно гудело, над шоссе плавало бледно-оранжевое студеное солнце; по дороге из аэропорта в гостиницу нервничал: выдержит ли оптика, пленка, а если и выдержит, как и что снимать в этом дыму?
Еще город запомнился вкусом кровяной колбасы, тошнотворной теплотой спирта. Почтамтом на площади, рядом с речным пароходством. И фразой из какого-то стихотворения; потом она долго не отпускала: «Теперь во мне спокойствие и счастье...» А может быть, и не имела эта фраза к Среднеярску отношения.
Многие города и даже страны зацеплялись в памяти лишь какими-то клочками запахов, оттенков, звуков, – Кузьмин почти не рассказывал о своих поездках. Разве может быть любопытно, например, что в Хабаровске голуби и деревья покрыты красновато-сизой пылью, в кишиневской гостинице пахнет подгоревшими котлетами, а в Гаване повсюду приторно-липкие сквозняки?
Номер дали на третьем этаже «Сибири». Обыкновенный, одноместный, каких он видел тысячи. Настольная лампа без лампочки, белые круги и разводы от стаканов с чаем на столе, шкаф, кровать, тумбочка с позавчерашней «Правдой». Окно на проспект.
Разобрав рюкзак и кофр, звонит – сын после окончания МГУ работает в Институте физико-технических проблем Севера филиала Академии наук. Никто не отвечает. Поздно. Кузьмин забирается в душ. По многолетней гостиничной привычке осторожно приоткрывает краны, – долго и нудно шмякаются ледяные капли, потом вдруг извергается поток ржавого кипятка, но Кузьмин с ловкостью тореадора уворачивается; все затихает. Выждав минуту, снова вступает в бой и вскоре удается-таки расслабиться под теплыми струями, но ненадолго. Выключив воду, Кузьмин тянется к полотенцу, и тут впервые укалывает куда-то пониже затылка ощущение, что он уже был в этой ванной, так же тянулся к полотенцу, боясь поскользнуться, и капли падали на расколотый кафель...
Бреется. Он любит собирать станок, взбивать крем, густо, короткими мазками покрывать пеной подбородок, шею, щеки, натягивая кожу, неторопливо, старательно скоблить ее лезвием «Жиллетт»: снизу вверх, сверху вниз, а потом слева направо... В запотевшем зеркале отражается лицо, мятое, с искривленным после воспаления тройничного нерва ртом, с мутными ввалившимися, но веселыми глазами.
Сделав компресс, растерев лицо жгучей жидкостью после бритья, Кузьмин ложится. Уснуть не может долго. Не потому, что в Москве еще день (за тридцать пять лет работы фотожурналистом организм почти забыл о биологических часах), просто устал. Менял билет, отвозил теще на дачу продукты, сдавал срочный репортаж в номер, носился по редакциям и спортивным магазинам.
Семь часов томился в Домодедове по техническим причинам. Пил чай в буфете, как всегда в аэропортах и на вокзалах, читал свой журнал; смотрел на женщин и молоденьких девушек, в джинсах, в стройотрядовских штормовках, коротко стриженных и с длинными, распущенными по плечам волосами; впервые, может быть, подумал о том, что по возрасту некоторым из них годится в дедушки; развеселился от этой мысли – подмигнул малышу, сидевшему рядом на чемодане, пошутил с проходившей мимо стюардессой...
Вышел на улицу. Дул плотный южный ветер. Автобусы и такси подъезжали, отъезжали. Хлопали дверцы, крышки багажников. Щелкали по пыльному асфальту каблуки. Решил пройтись до леса. Там было тихо и прохладно. Пахло свежеподстриженной травой. Расстелив журнал, он сел и заметил, что за кустами расположился целый цыганский табор. Возле аэропортов Кузьмин цыган еще не встречал. Захотелось, чтобы появилась черноокая цыганочка в цветастой юбке, опустилась перед ним, взяла руку и погадала, – что было, что будет...
И она вышла, картинно, как в фильме «Табор уходит в небо», куря изогнутую трубку, большеглазая, скуластая, с распущенными по плечам волосами, стянутыми обручем, с пятью детьми, держащимися за подолы ее многоцветных юбок. Шестого она кормила грудью, хотя ребенку было уже года два. Смуглая грудь была испещрена лиловыми венами и прожилками.
– Василисой Петровной меня зовут, – как-то не по-цыгански чинно представилась, протягивая свободную руку то ли для пожатия, то ли вообще для поцелуя; голос у нее был необычно низкий, утробно глубокий. – Давай погадаю.
– Погадай, – согласился Кузьмин.
– Сигареткой угости, паренек...
Кузьмин вытащил из кармана пачку «Мальборо», протянул ей – продолжая дымить трубкой, она взяла сигарет пять, сунула их туда, где лежал ребенок. Отвернула платок, достала другую грудь, сунула темный сосок в рот ребенку, смотревшему на Кузьмина взрослыми печальными глазами.
– Монету зажми в кулаке какую хочешь, – сказала она тихо. – Имя твое хочешь скажу?
– Скажи, – ответил Кузьмин.
– Еще монету зажми, не бойся, и мне не показывай... Ты хороший парень, добрый. Но слишком доверчивый. Осторожней будь. Сердце у тебя хорошее, доброе, но доверчивое, открытое слишком. Ждет тебя дальняя дорога...
– В самом деле? – Кузьмин восхищенно приподнял бровь, бросив взгляд на здание аэропорта, – как ты догадалась?
– Дальняя, очень дальняя... И обмануть тебя там могут, если не будешь осторожным, понял? Слушай меня, я всю правду тебе говорю. Возьми бумажную деньгу, все равно какую, но бумажную, и те монеты, что в кулаке, заверни в бумажку, а мне не показывай, всю правду тебе скажу, верь мне, парень. Слышишь?
Кузьмин вытащил из кошелька рубль и сделал так, как просила большеглазая басовитая цыганка. Но она сказала, что рубля мало, – она не видела, но знает, он рубль положил, – рубля мало, надо больше. Кузьмин вытащил трешку, вспоминая рассказы о том, как исчезают деньги во время цыганского гадания из крепко зажатого кулака. Даже интересно было.
– Не бойся, что боишься? Думаешь, возьму? Мне ничего от тебя не надо, слышишь? Ждет тебя дальняя дорога, встреча в казенном доме с родственником, родственник твой хороший человек, но ты поберегись его, а женщин тебе всегда надо беречься, верь мне, светленьких бойся, ты хороший, добрый парень, доверчивый, а жуликов много на свете, зажми в кулаке красненькую, а мне ничего не давай и не показывай, мне не надо ничего от тебя...
– Ты мое имя не сказала.
– Давай, слушай, возьми в другую руку красненькую, что боишься?
– Хватит, надоело, – оборвал Кузьмин.
– Возьми, сделай, как я говорю, парень, а то страдать будешь, запомни...
– Замолчи ты! – прикрикнул Кузьмин, встал, взял вещи и пошел.
– Запомни, парень: страдать будешь, плохо будет, совсем плохо, меня еще вспомнишь... – цыганка произносила угрозы тихим, мирным голосом, будто укачивала ребенка. – Страдать, страдать будешь...
– Заткнись ты, дура!
– А звать тебя просто, как многих звали в твоем роду, – бросила она вдогонку. – Лучше б не возвращался ты туда. Где когда-то был. Берегись, Игорек.
Иногда Кузьмин бывал суеверным; подумал, не сдать ли билет? Но сын со своей молодой женой ждал его, кроме того, сроки поджимали: в журнал нужен был репортаж по экологии, материалы для фотоальбома необходимо было представить в издательство не позднее сентября.

До темноты, которая в конце июля едва успевает просочиться в перемычку северного дня, Кузьмин лежит с закрытыми глазами. На проспекте трещат мотоциклы. Где-то рядом хрипит Высоцкий: «...наберу бледно-розовых яблок, жаль, сады стерегут и стр-реляют без промаха в лоб-б!!»
Время от времени Кузьмин вытягивает пальцами сигарету из пачки, лежащей на ковре; щелкает зажигалкой, прикуривает и повторяет про себя, что в день своего пятидесятитрехлетия без пяти двенадцать закурит в последний раз, а ровно в полночь швырнет окурок в воду – и все, к чертям!
О давлении, которое может в любой момент подскочить, думать не хочется. Ни о чем не хочется думать.
Кузьмин лежит, упершись ступнями в спинку кровати, и старается вновь ощутить командировочный, приятно щекочущий холодок, скользнувший по спине к затылку, когда он стоял возле окошечка администратора и полная блондинка с пластмассовыми бигуди, уютно зевая, выписывала ему карту гостя.
Засыпает, но просыпается: кажется, что в комнате кто-то есть. Пробует включить настольную лампу, забыв, что лампочки в ней нет. Лежит неподвижно. Слушает удары сердца. Постепенно успокаивается и сквозь дремоту почти физически чувствует, что был когда-то в этом одноместном номере, но был не один... запах духов, каких-то странных... почти неслышный шепот, шелест... шуршание капрона... и смятенный, тающий в коридоре стук каблучков...

Будит телефонный звонок. Уборщица гремит за дверью ведрами, пахнет хлоркой, сияет солнце.
– Папка! Что же ты вчера не позвонил?! Мы ждали, ждали, два раза в аэропорт ездили... Филиальская машина тебя встретила? Минут через двадцать я буду!
После долгих разлук – армии, стройотряда, летней практики – Кузьмину всегда слышатся в голосе сына детские нотки; плотный баритонный фон рвется, вспоминается, как много лет назад, когда Ирина только окончила институт, они снимали дачу в Светловодове на берегу Волги и рыбачили рано утром с Олежкой; и он кричал, вытаскивая плотвицу или окушка: «Па-а-п-ка, смотъ-и-и, у-ух-ты-ы!» – рассветное эхо летело по солнечной излучине и растворялось в туманной синеве леса.

Ресторан закрывается на перерыв. Кузьмин жалеет, что оставил в номере удостоверение, но швейцар приветливо кивает Олегу и пропускает их.
– Ты здесь свой человек, я смотрю. Завсегдатай?
– Да нет... – Сын здоровается с тощей высокой официанткой, на пальце у которой громадное обручальное кольцо. – Ты у окна сядешь?