С о. Порфением, отключившим свой мобильный телефон и велевшим мне сделать то же (а я и так во дни пребывания на Валааме телефоном не пользовался, это – учитывая бесконечно насылаемые SMS-рекламы – представлялось чуть ли не бесовщиной, более безобидным казалось закурить, например, в храме во время литургии), мы спустились в беспредельный в полумраке, гулкий нижний храм Спасо-Преображенского собора. Во главе с игуменом монастыря, епископом Панкратием монахи собрались ночью для приобщения послушника к монашескому образу – столпились, все в чёрном, сурово-молчаливые, у правой колонны храма, где под спудом почивают мощи преподобных валаамских подвижников Сергия и Германа. Занимались исподволь, еле слышно, будто тоже откуда-то из-под спуда, но всё громче песнопения старого валаамского распева с обращением к святым основателям обители. Распев был не просто сдержан, строг, но едва ли не угрожающ – в нём пока преобладали басы и баритоны. Фотохудожник Виктор Грицюк, побывавший здесь в 90-х, когда разорённая обитель (и вся наша Церковь) только начинала возрождаться, почувствовал, как волны мужских голосов хора проникают куда-то внутрь, в сердце, и вызывают неведомые чувства умиления и мира.  «Мы перестаём ощущать, - рассказывал Виктор, - на земле мы или на небе и кажется – помирилась душа с Творцом. И жизнь будущая становится прямой и осмысленной, а прошлая кажется досадным заблуждением. Слёзы наворачиваются на глаза. Какие-то совсем незнакомые слёзы – радостные и светлые. Так вот она оказывается, где душа! Вот она, тоскует по известной ей свободе, рвётся ввысь, в чистоту и любовь». Хорошо рассказывал фотохудожник. Красиво. Проникновенно. А я поначалу в нижнем храме во время пострижения в монахи умиления и мира в сердце почему-то не почувствовал. Напротив (буду откровенен, иначе эти заметки не имеют никакого смысла). Сомнения и отнюдь не сладостные раздумья меня одолевали. Надо было, может быть, уйти из храма и уехать. Но я остался. Стоял, слушал суровый распев и думал о моём знакомом Валерке, о коренных жителях архипелага, которых скоро не будет. О безногих, безруких калеках – героях Великой войны, обосновавшихся, обжившихся на Валааме, но когда монахи стали возвращаться, окружённых, точно волки красными флажками и, несмотря на их мольбы, вывезенных, вышвырнутых вон отсюда Бог весть уже куда. И о труднике, «делавшем Матерь Божию», выселенном благочинным за то, что «не устоял перед здешней благодатью».
 «Audemars Piguet» о. Порфения показывали полночь.
   Я думал о том, что знаем мы о монастырях, монашестве, а уж тем более архиереях не больше, чем о том, что творится и что решается за нас за кремлёвскими стенами в высших эшелонах власти (и не больше, чем во времена существования Советского Союза с его сугубо однопартийной системой); что остаёмся мы, несмотря ни на что, нацией крайностей, можем или глаза священникам выкалывать, вырезать им на спинах звёзды с крестами и сжигать в храмах заживо – либо лоб расшибать в молитвах, в религиозном экстазе, освобождать вдруг Церковь от налогов и сборов на ввоз в Россию спиртного и сигарет (хотя справедливости ради стоит вспомнить и о том, что денег-то на восстановление из руин монастырей и храмов, возвращённых Церкви, не было – но адекватен ли, допустим ли, простителен ли компромисс сей?), и умиляться успехам некоторых высокопоставленных священнослужителей в непростом деле торговли, например, нефтью или недвижимостью, землями, не говоря уж о современных индульгенциях (да многое там бывало for sale – от души до лучших мест на церковных кладбищах для перебитых в междоусобицах разбойников, кои продаются за деньги или новенькие джипы, и т.д. и т.п.).
   Не уместны, конечно, были мои думы. У мощей появились облачённые в белое послушники. Припадая ниц, стали молить преподобных о благословении и помощи…
 …Стоит пред царскими вратами – «и обнажён от мирских одежд, бос и непокровен, - как говорит Симеон Солунский. – Первое потому, что он отверг всё излишнее и мирское; а второе – потому, что он беден и нищ, как лишённый богатства разбойниками, страшно избитый и израненный, оставленный нагим и лежащий полумёртвым».
 …От мощей до алтаря монахи составили коридор, по которому пополз под печальное пение, через каждые два-три метра ложась ниц, расплющивая нос и губы об пол, постригаемый…
 …У святого Дионисия и у других древних писателей монахи именуются «ферапевтами» или «терапевтами», то есть врачами и служителями. А у других святых отцов – Еприфания, Афанасия, Василия – по многоразличной борьбе их духа с плотью, монахи наименованы постниками. Почему и образ жизни их есть житие постническое, состоящее в постоянном борении с врагами спасения. Некоторые люди проводят свою жизнь, например, на войне или готовясь к войне, иные – в купечестве, другие – в политике, - монах, как подвижник и борец, есть постник, суровостью жизни всего себя посвятивший подвигам изнурения плоти и возведению духа к размышлениям о божественных делах.
 …Постригаемый полз, освещаемый свечами, по бесконечному коридору, образованному десятками монахов, и падал ниц, прижимаясь лицом к земле, и проползал под сратицей, хитоном, символизирующим отказ от всех земных благ. Наконец – казалось, не доползёт, выбьется из сил – он достигает алтаря, где ожидает его игумен…
 «…и приводимый припадает трижды, в честь Троицы, и три раза восстаёт; приблизившись к священным дверям, к алтарю, он припадает пред настоятелем, как пред Отцем небесным, и ласково приемлется им, как сын заблудший, возвратившийся из далёких стран. Потом он припадает к братиям, как старейшему сыну, испрашивая прощение и умоля не гневаться на него за то, что он оскорбил их своей бессловесною жизнью. Затем вместе с ним лн обращается к Отцу небесному».