ССАДИЛИ

Ссадили меня с фирменного поезда «Лев Толстой» ноябрьской ночью 1997 года. Будь я потомком шотландских лордов, сочинившим Печорина, заявил бы: Выборг – самый скверный городишко из всех приграничных городов России. Во-первых, потому, что меня там чуть не убили…
В полной уверенности, что утром окажусь в Москве, я отправлялся из Хельсинки. Волглое чухонское небо провожало дождем со снегом. Проводник бизнес-класса, проверив билеты, с располагающей улыбкой предложил располагаться в купе. Мне это удалось не тотчас. Потому как купе с вертикально расположенными полками было заполнено налитой спиной, венчавшейся могутной шеей и аккуратно стриженным затылком. Мой попутчик переодевался обстоятельно. Сперва показалось, что придется соседствовать с инвалидом, отстегивающим перед дорогой протезы. Но то ли проводник намекнул мимоходом, то ли самому чутье подсказало: начальник. Я стоял спиной и видел в отражении, как обладатель начальственной выправки снимал пиджак, надевал его на вешалку, аккуратно расправлял лацканы и морщинки на плечах, одергивал полы, застегивал на все пуговицы и вешал в шкаф. Затем пришла очередь стягивать жилетку, подбитую шелком. Меня, ожидающего, он не замечал или просто не брал в расчет. На жилетке, подчеркивавшей монументальный рельеф спины, оказалась добрая дюжина пуговичек; с чувством, с толком, с расстановкой они были расстегнуты, жилетка снята и, обретя собственные плечики, последовала за пиджаком в шкаф. Настал черед отутюженных брюк. «Лев Толстой» уже тронулся, поплыли в ноябрьской черноте огни окраин, а я со своей сумкой и упаковками журналов все стоял в проходе и, не желая того, созерцал в оконное стекло переодевающегося, ибо дверь в купе была приоткрыта. Брюки он снимал, расправлял, оттягивал, разглаживал, вешал столь мучительно долго, что хотелось рявкнуть словами бессмертного Шарикова в петлистое островерхое ухо попутчику: «Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!» Но я не рявкнул, делая вид, что изучаю чухонскую жизнь за окном. Еще довольно продолжительное время он надевал тренировочный олимпийский костюм, тапочки, причесывался перед зеркалом, что-то раскладывал.
Наконец и я проник в законное купе. Закинул вещи на верхнюю полку, извлек нехитрую снедь, отдал билет проводнику, подобострастно улыбавшемуся моему попутчику и предлагавшему принести из вагона-ресторана жульенчики, помидорчики с огурчиками, икорочку, буженинку, курочку, коньячок.
– Вы будете что-нибудь? – осведомился попутчик запросто, и обшивка купе задрожала то ли от стыков рельс, то ли от неординарного тембра его низкого голоса.
– Вздрогнуть бы не мешало, – ответил я. – В такую хлябь. Ноги промочил.
– Может, выпить нам, познакомиться, как пел Высоцкий?
– Посмотреть, кто быстрее сломается… Дело святое, – согласился я, отмечая весьма приятную и мужественную наружность попутчика, извлекая из сумки початую бутылку кристалловской «Столичной».
– Из Хельсинки вестимо, остаток? – улыбнулся он, подмигнув по-свойски, кивая на водку и выставляя в свою очередь початую бутылку шотландского виски. – Касьянов Михаил Михайлович. Михаил.
Я тоже представился. Разлил. Похвастался свежеотпечатанным в хельсинской типографии «Путешественником».
– И я мечтал быть путешественником, – признался Михаил. – Запоем читал Верна, Дефо, Купера. Да и кто не мечтал! Много приходится путешествовать?
– Не очень. Стабильности нет.
– Это точно, – согласился попутчик.
В купе заглянул человек с бумагами, представившийся «тем самым Левой Левинсоном от господина Кархариса». Михаил, мельком взглянув на тяжелые часы «Cartier», украшавшие Левино запястье, на бумаги и отвернувшись, раздраженно повел плечом – просителя как ветром сдуло. Появился официант с закусками из вагона-ресторана. Попутчик сразу заплатил за нас двоих по счету, аккуратно вложив его в мягкий кожаный бумажник с фотографией жены, прибавив щедрые чаевые, и официант, одновременно кланяясь и пятясь, наткнулся спиной на лесенку, отчего как-то по крысиному мелко рассмеялся.
– Будем! – предложил тост Михаил. – За дальние страны. И наши мечты. Я пиратом мечтал быть. И любить красотку Мэри. Красивый журнал.
Он поинтересовался себестоимостью экземпляра, тиражом, расценками на рекламу, платежами за реализацию, валютной выручкой, оборотом, основными средствами.
– Вы не из налоговой инспекции? – поинтересовался в свою очередь я.
– Почти, – пробасил со снисходительной улыбкой Касьянов. – Заместитель министра. Финансов.
– Чертовски приятно, – сказал я и предложил выпить за то, чтобы в России поменьше было инфляции и девальвации.
– Чтоб х.й стоял и деньги были, – уточнил финансист с гагаринской улыбкой. – Поехали!
Мы перешли на ты, оказавшись почти ровесниками и земляками, с юго-запада Москвы: метро «Университет», Солнцево. О цели визита в Хельсинки Касьянов распространяться не стал, зато охотно рассказывал о себе, о службе в кремлевской роте, о студенчестве, о первом выезде за рубеж – мало что роднит бывших советских граждан более, чем воспоминания о похожих друг на друга как две капли воды первых выездах за кордон. Пили. Курили одну за другой. Время от времени в купе заглядывал Левинсон, улыбался, пытаясь протиснуться со словами: «Михал Михалыч, от Кархариса!..» – но Михалыч мгновенно отворачивался к окну, будто испытывал личную неприязнь к какому-то заокеанскому Кархарису, так что сидели мы хорошо, душевно и, по общему мнению, довольно капитально: уговорили вторую к тому времени, как по составу пошли меняльщицы денег с тележкой. Одна из девушек была столь живописной и смелой формами, что мы без нужды поменяли деньги, а после ее ласкового «китос» – «спасибо» решено было послать за третьей. «Бог троицу любит», – удачно сострил проводник.