АРМЕНИЯ. ВОСПОМИНАНИЯ О БУДУЩЕМ                        
                                                                      1.
   Мы выехали в Зангезур утром, но до вечера не могли выбраться из Еревана, заезжая к друзьям и друзьям друзей, которые бывали или что-то важное знают о Зангезуре и у которых там друзья. Нам давали советы и, как водится, не отпускали без специфических армянских угощений, после которых трудно подняться из-за стола, и мы что-то жарко  обсуждали, спорили в прокалённом многодневной сорокаградусной жарой, задымленном химзаводами и автомобилями Ереване, и потом ехали, ехали на юго-восток, спускаясь с гор и поднимаясь, а библейской горы справа, где она должна была быть, не было, и я вяло думал о том, что теперь бедняга Ной не отыскал бы Арарат в смоге и мареве, и не знал бы, где причалить ковчег, и…
   Я вспоминал прошедшую ночь, каким-то смутным образом корреспондирующуюся в моём корреспондентском (уже измученном армянским 11-ти – 7-и - и 5-ти звёздным коньяком) сознании или подсознании (как у клиентов доктора З. Фрейда) с Ноем, Араратом, вообще Ветхозаветным - и представлялась символичной. Местные комсомольские вожаки, опекавшие нас на отпущенные в ЦК комсомола Армении представительские деньги, после ужина в ресторане на площади Ленина повезли знакомить с «экстравагантными женщинами, которые помогут понять Армению». Ничего удивительного в этом не было – стандартная программа приёма гостей из центральной столичной прессы. Но женщины в шикарном, чуть ли не совминовском коттедже в живописном уголке Араратской долины на берегу ручья, куда мы отправились на ночь глядя, две солидные, крупные, внушительных форм дамы в очках с дымчатыми стёклами в красивой оправе, сказавшиеся почему-то учительницами русского и английского из Латвии (принять их можно было за жён высокопоставленных партийцев, за кого угодно, только не за училок), – сразу произвели нестандартное впечатление, особенно Мария с прямо-таки библейским отчеством Иакимовна или (не расслышал, было не до отчества) просто Акимовна. «Жаль их, армян, - пояснила она. – Плачут на груди, я утешаю. Чем могу. Между прочим, утешителем был сам Святой дух. Представительницы древнейшей профессии воспринимались как утешительницы. А здесь, в Армении, женщины служили, утешая мужчин, богине Анаит, и это не считалось зазорным, даже  наоборот»…
   Дабы вновь не разжалобиться, я стал думать о том, как и когда Армения впервые вошла в мою жизнь. Должно быть, с тётей Асмик, чрезвычайно толстой усатой доброй женщины, родственницы каких-то знакомых, гостившей у наших соседей по коммунальной квартире Вигилянских. «Какой ты худенький!» - переживала она, то и дело пытаясь меня подкормить, хотя времена были уже вовсе не голодные и холодильники не пустовали. Кстати, именно с холодильника «Саратов», принадлежавшего соседям, и началось моё личное знакомство с Арменией. Я туда залез, вернувшись из школы, когда дома никого не было, и обнаружил массу вкусностей, о существовании которых на свете даже не подозревал. В их числе была чурчхела, притом из разных сортов винограда, как я потом понял. Шкодливая моя ручонка проникла в холодильник – и через час, когда вернулись с работы взрослые, меня уже благополучно рвало на части в туалете от переедания этого приторного яства. «Не надо мальчика наказывать», - погладила меня по головке тётя Асмик в ответ на обещание отца меня высечь. А сосед Вовка Вигилянский (будущий пресс-пароль Московской Патриархии, кстати, и особа, приближённая к самому Патриарху Всея Руси Алексию II), будучи старше года на четыре, уча меня курить и прочим нехорошим и даже весьма постыдным подростковым излишествам, хвалился, что скоро они с матерью  едут в Армению, где всего завались, потому что большая часть армян проживает в Штатах и во Франции и всё время присылает своим родным на родину джинсы, диски «The Beatles», наклейки и вагоны «жувачки». И ещё запомнился рассказ низенькой, квадратной, черно-бурой тёти Асмик о том, что в прежние времена армянки были высокими голубоглазыми блондинками, а армяне – двухметровыми светловолосыми атлетами. И все очень умные – это они открыли, изобрели, сочинили, построили, создали  практически всё.
   В восемнадцать лет я был призван в Советскую армию и оказался в отдельном сапёрном батальоне под Ленинаканом (Гусанагюх, Александрополь). Там стояли русские войска, в тех местах воевал мой дед, терский казак, когда Россия спасала армян от турецкого геноцида. Хорошо помню первое утро. Пробежав на зарядке положенные три километра, умывшись ледяной водой и позавтракав чем бог послал новобранцу, я вышел на батальонный плац, огляделся по сторонам и вспомнил «Путешествие а Арзрум» Пушкина. «…На ясном небе белела снеговая двуглавая гора. Что за гора? Спросил я потягиваясь, и услышал в ответ: это Арарат. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к её вершине с надеждой обновления и жизни – и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения…» Я тоже спросил проходившего мимо прапорщика-армянина, он возмутился тем, что обращаюсь не по Уставу, без отдачи воинской чести, а когда я отдал, сказал, что к пустой голове руку не прикладывают (был я без шапки). Но ответил, смягчившись, что Арарат отсюда не видно, а это гора Алагёз, а мне, москвичу со средним образованием, стыдно не знать географию. Позже я убедился в том, что Пушкина ввели в заблуждение. Вообще Пушкин для меня всё время незримо присутствовал в Армении, все два года. Помню, как в июльский зной вырвались мы в самоволку искупаться в Арпачае, до которого от нашего полигона было не более километра. «Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. «Вот и Арпачай», сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда ещё не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою…» Там, служа в армии в Армении, я мечтал стать путешественником, географом или журналистом-международником, чтобы объездить мир. И помню, как выручила меня библейской красоты армянка, когда будучи в очередной самоволке, выпив немало чачи и портвейна, я  удирал от военного патруля и оказался в тупике: меня бы непременно  схватили, поколотили и отправили на много суток на «губу» в крепость (где было ой как не сладко!), если бы не отворилась вдруг сбоку дверь и не захлопнулась за мной перед самым носом преследователей. Я хорошо запомнил её необыкновенные глаза и её руки. И вкус горячего хаша, которым она меня, изголодавшегося, угощала. Потом, выходя в город по официальным увольнительным, я искал эту дверь, но безрезультатно. И до сих пор почему-то порой кажется, что жизнь могла сложиться иначе, если бы дверь я всё-таки нашёл…
   Армения в моём сознании (или подсознании) не раз ассоциировалась не просто с женщиной, а с огромными, полными скорби женскими глазами. До сих пор помню глаза той самой Асмик, которая пронзительно пела старинные армянские песни, и иногда просто невозможно было сдержать слёз. Была жена прапорщика Микаэляна, которой муж потом запретил появляться на территории части: солдатские и сержантские взгляды, казалось, прожигают на обтягивающем пышные формы платье дыры, а от ненароком скользнувшего по тебе взгляда громадных чёрно-карих очей, опушенных тяжёлыми густыми ресницами, хотелось армянскую землю есть, взвыть или хотя бы вцепиться какому-нибудь проходящему мимо салаге зубами в ногу. И был я знаком с потрясающей красоты и одухотворённости актрисой из Еревана, которую в ранней юности, ещё совсем девочкой, пообещав снять в главной роли – цыганки - в своём экспортно-красочном фильме, растлил всемирно известный молдавский кинорежиссёр, - и не снял; взгляд её удлинённых дымчато-бархатных глаз, может быть, и не остановил бы несущихся коней (хотя кто знает женщину?), но заполонял твою душу неизбывной животворной всепрощающей женственностью… Это, конечно, другая история. Впрочем, с какой стороны посмотреть.
                                                                     2. 
 …И тишина. Первозданная тишина. И одинокий глас в ней:
 - Уснул, Сергей-джан?
   Это был голос моего друга Геворга. К стыду своему я вынужден признать, что не выдержал традиционного кавказского гостеприимства и ночных идеологических ристалищ с преподавательским составом Латвийской ССР, армянские горки укатали меня – я заснул.
   Выходим из машины, поднимаемся на мост.
 - Тот самый? – уточняю. – Неужели семь веков ему?
 - Почти восемь, - говорит Геворг. – Ты иди мокнись, голова лучше соображать будет. Течёт река, как время…
   Окунаю голову. Зачерпываю пригоршнями, пропускаю холодную бурную мягкую воду сквозь растопыренные пальцы, гляжу снизу на мост, на могучие гладкие его камни, с ювелирной точностью подогнанные друг к другу, и, вспомнив высказывание Льва Толстого о том, что мысли, имеющие последствия, очень просты, думаю: «Знают ведь люди, отчего рушатся, быстро приходят в негодность современные мосты – или расчёты оказываются неверными, или бетон некачественным, или просто-напросто деньги и материалы разворовали. Так почему же, если знают, мосты продолжают приходить в негодность и рушиться?»