| Елабуга - среди России |
|
|
|
| 03.11.2009 | |||||||
Страница 4 из 5 Почти уже в сумерках, набравшись-таки мужества, отправился к месту предполагаемого захоронения Марины Цветаевой. И там, когда присел на лавочку, посещение другого музея вспомнилось мне. Изящных искусств имени Пушкина на Волхонке. Давид напротив входа, огромный и прекрасный, и весь Греческий дворик ошеломил, я не хотел уходить оттуда, увели чуть ли не силой… (Прекрасное детство человечества – и свинцовые мерзости жизни…) …Она подобна героиням легенд и мифов Древней Греции. Быть может, Персефоне, дочери Деметры и Зевса, которую полюбил её дядя Аид и обманом забрал к себе в преисподнюю… Или – своему идеалу, фиалкокудрой прекрасной Сапфо с острова Лесбос, на которым всю жизнь мечтала побывать. Особым увлечением её нежного возраста была поэтесса Софья Парнок, имевшая устойчивую репутацию Дон Жуана в юбке. Софья была почти на десять лет старше, и это она соблазнила восторженную и влюбчивую Марину. В самых модных литературных салонах их можно было видеть, сидящими в обнимку, курящими одну папиросу, беспрерывно целующимися в губы. «Соня меня очень любит и я её – и это вечно, и от неё я не могу уйти, - писала Марина сестре своего мужа Сергея Эфрона. Целых полтора года длился безумный перербуржский роман - с пылкой страстью, изменами, ревностью, чуть ли не дуэлью с другой поэтессой, «любовницей всех поэтов», и драматическим разрывом. «Что мне нравится в авантюризме? – Слово». Она была обречена. Может быть, с тех пор, как однажды в детстве отождествила себя с великой авантюристкой Мариной Мнишек, посмевшей претендовать на царский престол. Или с первой попытки покончить с собой – как иллюстрации к одной из первой своей мольбе в стихах: «Ты дал мне детство – лучше сказки и дай мне смерть – в семнадцать лет!» Откуда это – успеть умереть с бескомпромиссной, неубитой душой – в благородной девице из русской интеллектуальной сверхэлиты? И впоследствии, всю жизнь, смерть - постоянный мотив. Творчество её перенасыщено битвами, дуэлями, казнями, убийствами и самоубийствами. Герои её сражаются между собой и с чудищами, гибнут цари и вельможи, солдаты и простолюдины... Нет, пожалуй, видов смертей и насилия, не упомянутых любимой дочерью Ивана Владимировича Цветаева, профессора-искусствоведа, основателя Музея изящных искусств на Волхонке. Ружья, пулемёты, карабины, револьверы, пистолеты, гранаты, бомбы, порох, динамит, танки, пушки… «Квадрата двора и черных дул», «свинца три дольки», «щелкающий курок», «так с тобою к стеночке»… Оборона против полка солдат в «Фениксе»: «Раз! Раз! Раз! Раз! Такой огонь открою» – россыпью черных волос…» А каков набор холодного оружия в арсенале профессорской дочки! Лук-самострел, стрелы, топор, секира, копье, пики, ятаган, турецкий кинжал, меч, шпага, клинок дамасский, сабельный удар, смертолюбивая сталь, нож, штык… «обухом топора», «ломом по черепу», «грудь проткнули», «пронзи ли сердце», «заждалась ножа»… Разновидностей казней множество: «На плаху ведут», взошел на эшафот», «народ обезглавлен», «уж лучше шею под топор», «душа навстречу палачу», «коронованы Голгофой», «распятие и снятие с креста», «аутодафе», и даже такое: «Помнишь, старая казнь – по капле в час»… Повешение, удушение: «Не повис по рощам весь народ», «на хорошем деревце повеситься не жаль», «ремнем стянуло горло», «эти ли руки – веревкой душат», «как душат подушкой», «не задушена вашими тушами», «ветер-висельник», «румяная виселица», «удавиться нам от жизни хорошей», и, наконец: «Как женщина младенца трехдневного – заспят»… Подстерегает и вода: «Топи нас, море-океан», «вал, который с палубы сносит», «корабль тонущий», «в постель иду как в прорубь», «вздумала топиться бабка с бородою», «человек тонет», «мстить мостами» («бросил – брошусь»), «бурлаки над нею спящей, за по мин души гулящей», «деревья бросаются в окна – как братья-поэты в реку»… И стихия не менее беспощадная: «Застава горит», «красный грянь петух», «идем пожарами», «Савонароловой сестра – душа, достойная костра», «на Гусовой казни», «сосновой кровью моего костра», «красный нимб Руана»… Отдавалось должное и ядам: «Угощусь из смертной рюмки», «змеиное жало», «сулемы хлебнув», «и мышьяк не берет», «вкусила… сок Анчара», «все яды – водою отварною»… Находят смерть в горах, бросаются с мостов, «с тысячефутовой лестницы без перил», «с крыши – на небо»… Настигают и неизлечимые болезни: «Чума веселит кладбище», «тиф косит», «моровой сквозняк», туберкулез, разрыв сердца… Её фантазии позавидовал бы любой палач! «Яд, рельсы, свинец – на выбор», «точно содрали кожу», «обдери меня на лыко», «сердце», вырванное «из груди», «княжью кровь высокородную бросил псам на площадь», «бойня», «живодерня», «вырежут с языком», «вдоль вспоротого нутра», «как будто в песчаный сугроб глаза мне зарыли живые», «разом побелят железом раскаленным добела», «оловом соловью глотку залить», «колесовать», «четвертовать», «бессмертную душу в пах», «вскрыла жилы», «взрывом газовым час», «веселящий газ», «камень с постройки требует головы», «женою Лота», «растянуть на одре Прокрустовом», «терзают львы», «раздавлены колесницей», «на рога, на рога, на рога», «людоедица с Поволжья склабом о ребяческий костяк», и даже такая смерть, как аннигиляция: «Распасться, не оставив праха»… Литературоведы подсчитали, что ни одного крупного произведения не обходилось у Марины без мотива смерти или смертной лексики. Этим же насыщены шестьдесят – шестьдесят пять процентов из числа ее стихотворений, а у поэтов, творивших в этот же период, этот процент составляет: у Ахматовой и Мандельштама – около сорока, у Пастернака – двадцать пять, причем до лексического разнообразия Цветаевой, до её конкретики и порой натурализма им далеко, у них всё больше в абстрактных понятиях. Она с девичества героизировала мужское начало (неисповедимы пути Господни: в Елабуге среди России сошлись их судьбы, Марины и Надежды Дуровой). «И слеза ребенка по герою», «там, где смерть – там и смелость», «смерть от равного – славный случай», «сей союз древен и дивен, как смерть и слава», «ты дал нам мужество на сто жизней», «познаю серединную суть. Обязуюсь гореть – и тонуть!», «правота ищет помоста: всё сказать! Пусть хоть с костра!», «Я сказала, а другой услышал… А четвертый… в ночь ушёл – на подвиг». Она воздает дань рыцарям, идущим на смерть. Она осуждает «студийцев», «от войны скрывающихся в новооткрытых студиях… и дарованиях». «В Москве 1918 г. – 1919 г. мне – мужественным в себе, прямым и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве… из мужской молодежи моего круга – скажем правду – осталась одна дрянь». Сочувственно передает слова матери Волошина: «Погляди, Макс, на Сережу, вот – настоящий мужчина! Муж! Война – дерется. А ты?» А быть может, и не так, не то. Обречена она, восторженная до ослепления («Опущусь на колени в снег и во имя твоё святое поцелую вечерний снег!», «Вседержитель моей души!..» - это Блоку), была с тех пор, как читала в красноармейских чайных и клубах перед красными офицерами на «бис» «Песню красного офицера» (на самом деле посвящённую белому офицеру) за паёк, которого показалось мало самой и детям, и по чьему-то совету отдала девочек в Кунцевский приют, где, вроде бы, они должны были спастись. |
|||||||
| Последнее обновление ( 14.12.2009 ) | |||||||
| < Пред. | След. > |
|---|