Официальный сайт журналиста и писателя Сергея Маркова.
Елабуга - среди России Версия в формате PDF Версия для печати Отправить на e-mail
03.11.2009
Оглавление
Елабуга - среди России
Страница 2
Страница 3
Страница 4
Страница 5

                                       ЕЛАБУГА - СРЕДИ РОССИИ*

   Благодатная пора стояла – благоухало всё, цвело, окутано было белоснежно-розовым и нежно-зелёным душистым дымом, кипенно клубящимся над городом, над окрестными лугами, с которых не совсем ещё сошли вешние воды, и поверх всего этого роскошества соловьи, неистовые елабужские соловьи катили одну за другой свои колесницы, увешанные серебряными колокольчиками.
   Одной из тем командировки в Елабугу было, естественно, самоубийство Марины Цветаевой, повесившейся здесь в 1941-м. Но минуло уже несколько дней, а я всё откладывал самоубийство на потом: изучал безоблачное детство и восторженное отрочество Шишкина, «гусарскую балладу» кавалерист-девицы Дуровой, брал интервью у директора строящегося тракторного завода Беха, ходил с местной интеллигенцией на рыбалку и наслаждался там бесподобной камской семерной ухой (щука, судак, сом, окунь, ёрш, налим, подлещик), да с водочкой, да под ледяную водочку, да анекдоты, да переглядывания и перемигивание со смазливыми безотказными инструкторшами горкома комсомола и разбитными корреспондентками местной прессы…
 «…«Чердачное» - так назвала Цветаева московские дневниковые записи 1919-1920 гг.
 «…Пишу на своём чердаке – кажется 10 ноября – с тех пор, как все живут по-новому, не знаю чисел… Живу с Алей и Ириной (Але  6 л., Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате… Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, «одолженного» соседями – весь запас… Г-жа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям супу и сегодня насильно «одолжила» мне третью тысячу. У самой трое детей. Мала, нежна, затёрта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, непреложным, как ход светил, распорядком обедов и ужинов. (У нас в доме – еда всегда комета!) Помогает мне, кажется, тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, я – у которой всё в доме, кроме души, замёрзло, и ничего в доме, кроме книг не уцелело, - естественно, не могу не раздражать… Помогают мне… Бальмонт рад бы, да сам нищий. (Зайдёшь, кормит и поит всегда.) Его слово: «Я всё время чувствую угрызения совести, чувствую, что должен помочь» - уже помощь. Люди не знают, как я безмерно – ценю слова! (Лучше денег, ибо могу платить той же монетой!)». 
   «…Мой день: встаю – верхнее окно ещё сереет – холод – лужи, пыль от пилы – вёдра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. (Долго варила в нём похлёбку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой, - самовар старинный, кран витиеватый, не вывинчивающийся, ни шпилькам, ни гвоздям не поддавался. Наконец, кто-то как-то – выдул). Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос. Рукава, когда-то на резинке, скручены в трубу и заколоты булавкой…Угли – мука от пилы – лужи… И упорное желание, чтобы пол был чистым!..»

 …Читал её дневники, оправдывая себя тем, что внутренне готовлюсь к встрече  с трагедией. По сравнению с коей древнегреческие, столь чтимые самой Мариной Ивановной, кажутся детской страшилкой в пансионате благородных девиц. Да и шекспировские блекнут. Я не мог, глядя на Елабугу с крутизны Чёртова городища, у которого Тойма сливается с Камой, пересилить себя и на самом деле представить вколоченный в этот рай гвоздь, на котором она повесилась.
   Солнце садилось у меня за спиной. Так всё ярко, чётко вырисовывалось, что казалось, будто смотрю в просветлённые окуляры бинокля, что каждый закатный луч нашёл себе что-то одно, самое притягательное, и уже не отпустит, будь то ворона на далёкой антенне, ветвистая коряга на песчаной косе острова, окно двухэтажного бревенчатого дома в низине или весь пятиглавый Спасский собор с колокольней, светящейся каким-то ещё собственным, будто внутренним светом.
   Елабуга…
   Оно словно само родилось, это имя, - из запахов разогретой солнцем янтарной смолы, лесного озерца, подёрнутого ряской, молодого разнотравья, из шума вековых сосен и елей, из прохлады белого песка, устланного иголками, шишками, созревшими и не успевшими раскрыться, сорванными порывом ветра с Камы, крепкими, зелёными, пахучими…
   Только здесь, кажется, мог родиться Иван Иванович Шишкин, здесь, посреди России. «Мой девиз? – говорил он. – Да здравствует Россия!»
   С утра я ходил по его Дому-музею и вспоминал одно из первых своих детских ощущений. Было лет шесть, когда родители повели в Русский музей. Очень скоро устал, начал глазеть в окна, за которыми была весна, светило солнце, да и с начала осмотра чувство было такое, что огромные холсты и разноязыкие толпы взрослых перед ними – сами по себе, а я – сам по себе, и, честно говоря, гораздо большее удовольствие доставило бы мне тогда погонять с ленинградскими мальчишками в футбол или промчаться по «Неве» на «Ракете», чем бродить из зала в зал, скрывая зевоту, оживляясь  немного лишь перед картинами, сюжеты которых были знакомы по былинам и сказкам. И вдруг – «Травки» Шишкина. Взрослые люди, и наши, и иностранцы, если и задерживались перед небольшим этюдом, висевшим в углу, то ненадолго, на беглый взгляд, большинство же проходили мимо, не обращая на «Травки» внимания. Помню, как вернулся к ним из соседнего зала и потом снова вернулся и стоял, пока не позвали, потому что впереди было ещё много залов и картин. Я не сознался, когда спросили о том, что больше всего понравилось, - сказал «Покорение Сибири Ермаком». Тогда уже зная, что поэт работает над поэмой «Ермак», да и вообще. Но понравились-то «Травки». Точь-в-точь в таких ловил и отпускал я божьих коровок, стрекоз, бабочек, лежал, закинув руки за голову, мечтал, смотрел на облака… Радостно было думать о том, что и зимой можно иногда «полежать» в них благодаря художнику по имени Шишкин. Уехав, я тосковал по «Травкам», как по чему-то сокровенному. И лишь через много лет сумел назвать то чувство, которое пробудил во мне Шишкин, - гармонии неискушённой ещё души с окружающим миром, воплощённым в самых что ни на есть обыкновенных полевых травках. И благодарен за это Шишкину. И не соглашусь с теми, кто считает его «бесстрастным копиистом», «фотографом» - потому что не изобрели ещё фотографий, передающих запахи, звуки, тепло, радость жизни без посредников.


Последнее обновление ( 14.12.2009 )
 
< Пред.   След. >
ГлавнаяБиографияТекстыФотоВидеоКонтактыСсылкиМой отец, поэт Алексей Марков