| Раб |
|
|
|
| 03.11.2009 | ||||||
Страница 3 из 4 На перемене парни играли в жучка, а я вышел на лестничную площадку, спустился на два пролета и услышал в подвале отрывистые, детские всхлипы. Заколотилось сердце, словно желая зацепить где-то внутри ответ на вопрос: позвать Малыша Джо и остальных? Что-то во мне скребло, попискивало вроде – но оглушительным было предвкушение еще одной прилюдной похвалы Малыша Джо. Я позвал, и мы выбежали на лестницу и стали хохотать над плачущим внизу учителем, свистеть, и кто-то набрал в пакет из-под молока мочи в туалете и бросил в темноту... «Ладно, – сказал Витька. – Первое желание засчитываю». Второе желание – исцарапать гвоздем профессорскую «Волгу», стоявшую недалеко от школы, и подкинуть его шотландской овчарке кусок колбасы с булавками. Я отказался. «Ты пойми, – порезав мне опасной бритвой ухо, объяснял Малыш Джо, когда мы сидели на подоконнике в подъезде. – Чтобы ребята наши тебя приняли – ты должен забыть, кем был, про жалость там, туда-сюда... Ты уверен должен быть, что не только шавку профессорскую не пожалеешь, но и себя зубами грызть будешь. Я тебе добра желаю. Говори: «Спасибо, мистер Джо, за урок». Я сказал. «Теперь слушай третье мое желание. Если не исполнишь, пол-уха отрежу. Подойдешь к тому козлу, вон под грибком сидит с чувихой, и дашь ему по роже». – «За что?» – «Мне его рожа не нравится. А удар у тебя хороший. Ты понял? – Он открыл бритву. – Скачи, пока я добрый». Я спустился, подошел, но ударить не посмел, лишь толкнул как-то по-дурацки в плечо и убежал. Малыш Джо догнал меня, но не бил, а разрешил отыграться, и я проиграл еще двадцать семь желаний, хоть и видел, что Витька мухлюет почти в открытую. «Это уж на всю жизнь, – сказал он со зловещей усмешкой. – Везет же людям. Ладно, с ребятами я тебя познакомлю. Но гляди». Через неделю он привел меня в подъезд, где собирались по вечерам ребята, познакомил с некоторыми и потом, заставив выпить стакан водки с портвейном и выкурить подряд пять папирос, спросил у Маргариты, лет пятнадцати девахи, показавшейся мне спьяну кинозвездой: «Что ему приказать?» «Снять штаны и побегать», – рассмеялась та, но сжалилась и увела меня наверх, заплатив Витьке восемьдесят копеек за раба, и наверху на подоконнике она поцеловала меня в губы и сказала: «Ты боишься его? Хочешь, надаю ему по морде за тебя?» «Пшла ты!» – сказал я, когда она опять полезла целоваться, втискивать между моими зубами свой длинный влажный горячий язык, и оттолкнул ее, она закричала «Насилуют!», прибежал Витька и стал избивать меня ногами, и потом свист, крики, визги, ругань. «Тебя били? – допытывалась женщина в детской комнате милиции. – Что они с тобой делали?» – «Ничего, – бубнил я, еле ворочая языком, разлепляя разбитые губы. – Никто меня не бил. Упал с качелей». С бульвара свернули в темный переулок. – Так ближе, – сказал он. – Я обычно по проспекту. – Говорю, так ближе, командир. – Возражать я не стал. Петляли минут десять, пока не уперлись в забор, развернулись, поехали обратно, но таксист, напевая что-то, опять неожиданно свернул направо, потом налево и еще раз направо. – Выберемся, командир, – сказал он, остановившись на перекрестке и явно не зная, куда ехать. – Главное – спокойствие. – Это точно, – согласился я. – А супруга-то знает, что ты прилетел? – спросил Виктор, перейдя на «ты». – Нет. – Сюрприз, значит? А не побаиваешься? – Чего? – Ну мало ли... Бабы – они народ такой. Входишь – а там сосед. За солью зашел. Или сантехник. Кран починяет. Дети-то есть? – Сын, – ответил я, хотя отвечать не хотелось. – Везет же людям. У меня две девки. Бракодел. Ты отдыхай, устал, наверно? Часов пятнадцать летел? Чем кормили в самолете? Спишь? Я сделал вид, что сплю, почувствовав, что могу сорваться с привязи, прошлое, мальчишеское накатывало мутными волнами, и я захлебывался унижением, бессилием, горечью, мистическим каким-то ужасом, который вселяли – вселили – в меня извивающиеся в усмешке, точно черви, тонкие губы Малыша Джо и его бесконечные желания, и бритва, вновь приближающаяся к моему горлу, и его сухие костистые кулаки... Я в школу больше не ходил. Скитался по слякотной Москве, часами ездил на трамвае до конечной и обратно, на метро по кольцевой, пересмотрел на утренних сеансах все фильмы в кинотеатрах, и многие по несколько раз, выучил их почти наизусть, кино дарило мне иллюзию силы духа и мускулов, – сидя в почти пустом прохладном темном зале, я перевоплощался то в отважного революционера-подпольщика, то в таежного охотника, то в рыцаря, то в летчика, то в шерифа, то в индейского вождя, я воображал, как расправлюсь с Витькой и всеми его дружками, лиц которых не запомнил, потому что были они для меня на одно лицо, изрытое, прокуренное, искореженное злобой, и порой в этом лице проступали черты Маргариты, ее чуть приплюснутый нос, широкие скулы, ее длинные глаза, бесформенные, размазанные, то мягкие, как тополиный пух, то жесткие и неживые, точно пластмассовые, губы, и я бежал, бежал, пока не разрывалось сердце пополам, я пронзал грудь Маргариты ножом, на клинке которого еще не высохла Витькина кровь, я часами глядел в одну точку в подъезде, я вылезал на крышу и стоял там на ветру, воображая, как летит вниз мое тело и ударяется о балкон, сшибает водосточную трубу, я видел себя в луже крови на снегу, я сошел бы, наверно, с ума, не окажись вдруг перед полуподвальным окном, за которым мальчишки, мои ровесники, яростно колотили боксерскими перчатками по «грушам». «А не боишься?» – спросил тренер. «Не боюсь». – «Вова, – подозвал он крепкого кривоногого паренька, похожего на сову. – Поработай с молодым человеком, проверь». Володя, конопатый, пахнущий едким потом, молча завязал мне перчатки, отвел в угол зала, велел нападать, а что было потом – не помню. Но через месяц отец за руку отвел меня в школу, и на первой же перемене Витька заставил кланяться в ноги, «молить о пощаде всемогущего мистера Джо», и я снова пришел в секцию и вскоре выстоял в спарринге против Вовы, который научил меня не бояться ударов, «держать» их. В тот день, когда я наконец задушил в себе – как мне казалось – раба, решился – Витьку перевели в другую школу. Он сделал меня боксером. И вот мы снова встретились. Он сидит рядом и не узнает меня. Свернули с проспекта, остановились у подъезда. Я вышел из машины, открыл заднюю дверцу, достал сумку. Он тоже вышел, что-то пробубнил насчет того, что накинуть бы надо. Я поставил сумку на асфальт и стал отсчитывать мелочь. Он смотрел. «Ты не в первой школе учился, шеф?» – спросил я между прочим. «В первой, – сказал он. – А что? Ты...» – «Я». – «Ну и встреча! Как живешь-то? Сколько лет...» Он что-то говорил, растягивая рот в кривой ухмылке, хлопал меня по плечам, предлагая встретиться, посидеть где-нибудь, вспомнить, но я и так все помнил, я смотрел на него, стоя близко, и вдруг пахнуло едким потом, как от Вовы из секции, а губы Витькины, похожие на червей, стали разбухать и выворачиваться, лицо почернело и лишь белки светились в темноте, я отскочил к канатам, увернувшись от прямого, но в угол зажать на этот раз ему меня не удалось. Мендоса сделал обманное движение, удар его правой пришелся мне в перчатки, но последовал бы коронный, с левой, если б не опередил я на долю секунды, едва лишь Мендоса раскрылся, боковым в грудь и прямым в челюсть – как-то неестественно выгнувшись, выпрямив спину, словно кол туда загнали, негр повалился навзничь, раскинув руки. «Уан, ту, фри, фо...» – считал рефери... |
||||||
| Последнее обновление ( 15.11.2009 ) | ||||||
| < Пред. | След. > |
|---|