| Раб |
|
|
|
| 03.11.2009 | ||||||
Страница 2 из 4 Дома я без конца рассказывал о нем: Витя был, Витя видел, у Вити есть, Витя знает... «Да что это за Витя такой всемогущий? – недоумевали взрослые. – Что вы все так перед ним скачете на задних лапках?» – «Эх, – вздыхал я Витькиным вздохом, опуская веки, как он, – вам не понять». Когда мы учились в пятом классе, Витька с родителями переехал из старого двухэтажного дома, который снесли, в девятиэтажный, с огромным сумрачным двором, славившимся своей шпаной на всю округу. С этого и началось. Однажды весной старшеклассник надавал Витьке подзатыльников. И это видели многие. Витька скис, на переменах бродил одиноко по коридору или стоял у окна, на уроках, когда вызывали, выходил к доске и угрюмо молчал. А через несколько дней пришли ребята из Витькиного двора, долго били старшеклассника и потом заставили на коленях просить у Витьки прощения. Осенью, когда мы вернулись с каникул, Витька стал мстить тем, кто имел несчастье быть свидетелем тех давних подзатыльников. Он изменился – стал наглым, бесноватым, способен был мгновенно довести себя до состояния, в котором, уже не раздумывая, бьют чем попало или хватаются за нож, – этому он научился у ребят, отмотавших сроки, потом я узнал, что способностью этой в тюрьме должен обладать каждый, если не хочет ходить в «шестерках». В любом Витькином жесте, взгляде, слове была теперь не усталость, а уверенность в себе и в силе, сокрушающей все и вся, что стояла за его спиной, обитала в его дворе. Он выбирал среди мальчишек жертву и ходил с ней в обнимку по коридорам, дружески тиская и представляя всем как лучшего своего корефана, и едва лишь мальчишка начинал верить в свою исключительность, принадлежность к избранным и проявлял это – тут Витька и пускал в ход бесовскую свою изобретательность, за какую-нибудь неделю доводя жертву изощренными унижениями, следовавшими одно за другим по восходящей, до той степени отчаяния, за которой для мальчишки больше ничего не существовало; и подыскивал новую жертву – из тех, которые были свидетелями. Я в этом ряду оказался последним. – ...Ну а в месяц-то сколько выходит, командир? В среднем? Я ответил, зачем-то убавив, и услышал в себе отголосок давнего. Он стал спрашивать, есть ли «навар», в какой квартире живем с женой-блондинкой, в каком районе, какие обои, есть ли видео, есть ли машина и гараж? Ни гаража, ни много другого, о чем он спрашивал, у меня не было. Но чувствовал я себя неуютно от его расспросов. – Институт, небось, закончили? – Да. Заочный. – Естественно, – усмехнулся он. – Мне тут рассказывал один, как вашего брата в институт принимают. – Кивнув на девушку, стоящую у памятника Пушкину, он прошипел: – У, ш-ш-шшлюха. Вырядилась, колготки розовые нацепила... Командир, а командир – и любовница имеется? Брюнеточка миниатюрная – для разнообразия, а? Увидев у перехода за Каменным мостом покачивающуюся фигуру в длинном белом плаще, он сбавил скорость. Это был мужчина лет сорока, в темных очках, с «дипломатом». Плащ его отражался в безбрежной луже на мостовой. Вытянув губы в недоброй усмешке, Виктор включил поворотник и перестроился из среднего ряда в правый. Перешел на нейтралку и почти остановился возле мужчины с «дипломатом» – но, сладострастно прикрыв веки с длинными ресницами, собрав в уголках глаз морщинки, рванул вдруг на первой передаче с места в карьер. Оглянувшись, я не увидел белого плаща – на его месте барахталось что-то пятнистое и бесформенное. – Да ты что! – Ненавижу я пьянь эту интеллигентскую, – сказал он глухо, зло. – Очки дымчатые, кейс... Ненавижу. – Так может, – пробормотал я подавленно, – может, он и не пьяный вовсе... – Ладно, командир, – осклабился Виктор. – Давай о мулатках. Он стал расспрашивать о том, о сем. Я отвечал. «Хочешь, с ребятами познакомлю?» – спросил он как-то осенью. Я плохо играл в футбол, в хоккейных матчах меня ставили чаще на ворота; я боялся на уроках физкультуры прыгать через козла, однажды сорвавшись и ударившись копчиком; когда я отваживался рассказать одноклассникам анекдот или какую-нибудь смешную сценку из кинокомедии, никто не смеялся, да и не слушали, перебивали или отходили; не было у меня ни коллекции марок, ни немецкой овчарки, ни приводов в детскую комнату милиции, и родители мои не работали и даже ни разу не выезжали за рубеж; жизнь моя казалась мне серой, почти бесцветной, как изрядно поношенная школьная форма. Витька, которого по его требованию стали называть почему-то Малышом Джо, отомстив восьмикласснику, отнявшему у меня в буфете коржик, предложил сыграть в кости, и я проиграл сперва тридцать копеек, потом семь рублей в долг, потом три желания и должен был их исполнить до того, как познакомлюсь с ребятами из двора и начнется для меня новая жизнь. Первое желание – подбросить в стол учителю истории полудохлую крысу. Не помню, как звали учителя, только кличку помню – Кальмар. Прозвали его так потому, что все время словно нащупывающая что-то левая рука его, искалеченная на войне, напоминала щупальце. Кальмара и в других классах время от времени проверяли «на вшивость» – мазали стул клеем, подкладывали кнопки, обстреливали из трубочек, а он лишь сетовал: «Эх, ребята, ребята...» Патриотическое воспитание у нас в школе было поставлено: на первом этаже против входа чуть ли не во всю стену тянулся кумач: «Никто не забыт и ничто не забыто!» Уголок боевой славы был признан лучшим в районе, следопыты вели раскопки на местах боев, приводили на уроки мужества фронтовиков, которых тогда еще было много. Приходил и однополчанин историка, что-то про подвиги Кальмара рассказывал – но я как раз в это время ловил на свалке крысу. Из мышеловки я ее вытащил еще живой, добил и подпалил для запаха, как велел Малыш Джо. Пробравшись в класс, пока все были на уроке мужества, я бросил крысу в верхний ящик учительского стола, но наткнулась на нее географичка и чуть в обморок не упала, а Малыш Джо с двумя своими рабами облил меня в туалете ледяной водой с ног до головы и не засчитал желание, потому что мечтал стать капитаном дальнего плавания и география была его любимым предметом. Вечером, когда мы шли из школы, я сказал Витьке: «Отвяжись ты от меня». Он позеленел. «Что ты сказал?» Я повторил едва слышно – он ударил меня коленом между ног, было не больно, он не попал, куда целил, и я способен был дать сдачи, но струсил, помня, как били за школой старшеклассника, согнулся. «Ты мой раб с этой секунды, понял? – Он ударил меня кулаком в ухо, я упал, хотя мог бы и устоять. – Ты будешь называть меня мистером Джо, ты понял? И будешь кланяться при встрече, пока я тебя не прощу. – Едва лишь я поднялся, он дал мне пощечину, и это видели девчонки из нашего класса, проходившие мимо. – Я отвяжусь, тля, сука! Я отвяжусь!..» Было это в шестом классе, в седьмом его перевели в другую школу, но те десять месяцев оставили в памяти отпечаток одного цвета – черного. Я лебезил, я старался угодить и угадать и радовался, хвостиком вилял, когда он хвалил... Кому об этом расскажешь? Малыш Джо приказал укрепить над дверью елочную хлопушку, и она рванула, когда Кальмар в черном костюме, при галстуке, при орденах вошел в класс, чтобы поздравить нас с Днем Советской армии, – Кальмар присел, схватился за голову, весь усыпанный конфетти, замер, будто не хлопушка, а авиационная бомба разорвалась, мы чуть с парт не попадали от хохота, а побелевшие дрожащие губы историка только и вымолвили: «Ребята...» – и он выбежал. Малыш Джо, сплюнув сквозь зубы, сдавив мне плечо, процедил: «Хвалю». |
||||||
| Последнее обновление ( 15.11.2009 ) | ||||||
| < Пред. | След. > |
|---|