Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.

Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде...

Слезы выкатились из уголков глаз и побежали по лунной поверхности дедушкиного лица – по морщинам, складкам, впадинам, огибая многочисленные бугорки и выступы. Почтительно молчали генералитет и официальные гражданские лица.

...Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде.

Дедушка почти уже кричал, надрывно, отчаянно, с мукой:

Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережет голубую Русь
Старый клен на одной ноге,
И я знаю, есть радость в нем...

Дедушка умолк, закрыв лицо ладонями. И промолчал, судя по напольным, с золотокрылыми ангелами часам, четыре минуты. Ни один из охотников не шелохнулся. Лишь генерал-лейтенант незаметно для окружающих все стремился гусиным движением отлепить тыловую часть взопревшей от ворота рубахи.

...Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого, что тот старый клен
Головой на меня похож.

Накренилась над тарелкой с крабами в собственном соку дедушкина голова, отразилась в лысине люстра. Охотники зааплодировали. Некто поднялся с тем, чтобы произнести в честь дедушки очередную здравицу, но Андрей Егорович тоже поднялся и довольно-таки целеустремленно удалился вслед за покачивающимися бедрами официантки Лидочки. Все выпили за удачную охоту. Но какое веселье без дедушки? Налегли на закуску. Еще выпили и закусили еще, обильно выделяя слюну, чавкая, хлюпая, покрякивая, похрюкивая, похрапывая. «Это ж протокол, говорю, неужели не ясно?.. Я с людьми работаю, а не с машинами, говорю, людей уважать надо!.. Он третьим был в городе, а после визита на второго в область пошел... Накрыть их, даю команду, к такой-то матери, если по-хорошему не желают, я в бирюльки играть не приучен. И поплотней огонь!.. Номенклатура есть номенклатура, не попишешь... Хороша зайчатинка под водочку! А грибочки радиоактивненькие каковы – ха-ха! Да за каким, спрашивается, хреном он вылазил на конференции, ты ответь, за каким, самый умный, да, урок ему: не вылазь!.. По «вертушке» звоню: к людям подход, говорю, нужен, вы, говорю, с людьми работаете, а не с дерьмом кошачьим!.. О дерьме: тут егерь один из куриного помета ханку гнать стал, никакого, говорит, змеевика не требуется... Вздрогнем?.. Помню, у Мухи Керимова отдыхали, крутой, доложу вам, мужик – сайгаков сотнями с автомата клал. А гарем на озерах у него! Каких только нет: и нигерийские студенточки, и хохлушек тьма, и кубиночки, и болгарки, и даже японки! Он всю свою республику перетрахал! Чингисхан прямо, а не Керимов! Но дело знает...»
Обеспокоенный продолжительным наличием отсутствия дедушки, я вышел. Державно пробили часы – и я узрел сквозь неплотно закрытые шторы в полумраке соседней с каминным залом комнатушки белоснежный лампас олимпийских дедушкиных штанов. Изогнут и неподвижен был лампас. На цыпочках я приблизился, встревоженный уже не на шутку. Андрей Егорович сидел на ковре, положив голову, как на поднос, на перси официантки Лидочки и плакал. Официантка Лидочка утешала его, что-то нашептывая, поглаживая по лысине. Заметив меня, она не по формам резво вспорхнула, и цветастый сарафан растворился, а дедушка в то самое мгновение, когда я тоже вознамерился ретироваться, вдруг окликнул: «Николай!» Мне больше ничего не оставалось, как войти. «Садись сюда... Из всех из них, – он отчаянно мотнул головой в сторону залы с пирующими охотниками, – ты... один ты, Коля... Все они... Если б знал ты, как они все меня ненавидят! Андрей Егорыч, Андрей Егорыч, выдающийся... Какой я, на хер, выдающийся?.. Сожрать они рады Андрей Егорыча с потрохами, живьем еще, едва слабину учуют! Волки, хуже волков – крокодилы! Я в Африке тут был у этого... да знаешь ты его, так он показывал мне... Думаешь, легко? Я к власти рвался, думаешь? Я жилы свои рвал всю жизнь – вот это правда. До войны, на фронте, после... всюду... Выпьем, Коля?» – «Выпьем, – согласился я. – Но нечего». – «Вон там, в углу, за шкафом». Я встал, прошел по комнате и взял в углу початую бутылку водки. Дед хлебнул из горлышка, дал мне, и я хлебнул, хотя реальность происходящего была уже под сильным сомнением, и дедушка нет-нет да и раздваивался. «Я для себя вообще не жил, ты понимаешь, Николай? Все для людей, все для людей... А эти – эти только ждут... Я сердца не жалел! – Снова покатились по драпировке щек тяжкие, государственного масштаба слезы. – Эх... Помру вот – и конец, – промолвил дедушка, а я вдруг с содроганием увидел, что он трезв. – Конец... Я, может быть, последний, кто державу мог держать... хоть как-то... пусть во сне... Она всегда спала – держава, за которую вдруг всем стало обидно. Николай, ты думаешь, мне – не обидно? Горло перехватывает... Но что делать? Никого нельзя будить, тем более с похмелья – ты согласен? Никого. Помру – все свалят на меня: я развалил, довел, сгубил... А я держал – чтоб в мире жили. А подохну – брат пойдет на брата, помяни. Опять. Сын на отца. Кровь... Анекдоты травят про меня. А про него б попробовали бы... Эх... Выпьем, Коля. Висарионыч бы им такие анекдоты показал... Нужна мне эта власть? Да я бы счастлив был на берегу речушки с удочкой... Или с ружьишком побродить, на тяге постоять, послушать... Где там! Не охотник я – так просто... Вот, – дедушка кивнул на авторскую копию Лагунова, висевшую и тут, – он охотник – да! Он всем охотникам охотник!..» – дедушка замолк, голова его пала на грудь, и послышался свист, переходящий в хриплый храп.
Я вышел на цыпочках, но путь мне перекрыл некто в очках с золотой оправой, розоволикий, расплывчато-рыхлый, не спускавший с меня глаз на протяжении всей охоты, и потянул, что-то шепча, в другую комнату, откуда я минуту спустя вылетел, как пробка из бутылки с теплым шампанским, так как страшусь быть испепеленным тем огнем, что пролил Господь на жителей Содома и Гоморры, и в Оксфордском университете, куда клялся меня пристроить рыхлый некто, обучаться не желаю, ибо не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна. «Отстань, педрюльник», – решительно возразил я, когда он настиг и повис с мольбой у меня на шее. (Марина потом пояснила, что этот Георгий Валентинович не только в Оксфорд, но и в рай бы меня пропихнул, назначил бы дирижером симфонического оркестра, доверил бы партию Спартака в одноименном балете, наградил бы орденом Дружбы народов, если бы не погнушался я и исполнил его маленькую прихоть.)