ОХОТА С ДЕДУШКОЙ

Многие нынче несправедливы к моему несостоявшемуся дедушке. Ни в коем случае не претендуя на объективность – которая в принципе невозможна, я просто хочу припомнить подробности той давней уже, канувшей в Лету охоты, потому что без нее биография крупного, что бы там ни говорили злые языки, политического и общественного деятеля была бы неполной. Хочу хоть на малую толику, зависящую от вашего покорного слуги, восстановить историческую справедливость.

Я уже готов был отойти ко сну, когда стоявший на полу телефон, давеча уроненный мною, будто в отместку вздернулся и скандально затрещал, позвякивая, завопил, как дворняга, высунувшая посреди спящего в снегах поселка нос из-под ворот. Не открывая глаз, я выпростал из-под одеяла десницу, нащупал, поднял, приблизил трубку к ушной раковине. Это была Тамара Андреевна, мама моей девушки, иными словами, моя без пяти минут теща. Не желаю ли я поехать завтра с дедом на охоту? «С каким дедом? – тупо осведомился я. – На кого?» – «С нашим, – был ответ, – Андрей Егорычем. На этих, с рогами – я не разбираюсь в них». – «Поеду. Но... Андрей Егорыч ведь... он хворает, мне Марина говорила... да и пленум открывается – в газетах сказано». – «Дуралей, – будущая теща неповторимо рассмеялась на другом конце провода. – Ты деда нашего не знаешь. Но еще узнаешь. Ладушки, машина у подъезда будет в полвосьмого. Если не просплю, поеду с вами. Спи. Спокойной ночи».
Вопреки пожеланию ночь проползла беспокойно, в думах и мечтаниях. В пять минут восьмого я уже топтался внизу под фонарем, покачивающимся от ветра знобкого, который кружил по асфальту поземку, норовя забраться мне под джинсы и за хранящую еще постельное тепло пазуху. Сознавая, что оплошал, не поддев шерстяных тренировочных штанов, и имея время на то, чтобы подняться и исправить оплошность, я все же не решился оставить пост. Перекинулся словом о погоде со знакомой дворничихой, выслушал сетования по поводу нерадивых жильцов, не уважающих труд дворника. Стал смотреть, как в доме напротив зажигаются поодиночке и стаями окна, воображать, как встают там одутловатые со вчерашнего, похрустывающие засолившимися суставами, взъерошенные, небритые, невеселые люди, нащупывают под кроватью стоптанные тапки, выходят в коридор, следуют к уборной, которую уже кто-то предусмотрительно оккупировал и торжествующе шелестел там газетой, заходят в ванную, запираются на шпингалет и моют руки, лицо, неверной рукой выдавливают на щетку с редкой желтой щетиной подсохшую зубную пасту, засовывают щетку в рот и чистят зубы, покрытые камнями, разъеденные кариесом, запломбированные и дырявые, не способствующие легкости и свежести дыхания, потом вытираются полотенцем, спускаются, коли позволяет время, за газетой, садятся на кухне, разворачивают, закинув ногу на ногу, газету – а оттуда глядит и улыбается или серьезен, строг, даже суров мой без пяти минут дедушка, которого знают и любят, что б ни вякали там злопыхатели, все, от северных рубежей нашей необъятной Родины до южных, оленеводы далекой Чукотки, виноградари солнечной Молдавии, отважные рыбаки Курил, трудолюбивые хлопководы Туркестана, мужественные воины, выполняющие священный долг вдали от отчего дома...
В семь двадцать семь высокий полет моих дум был прерван появлением во дворе зеркально-черного, еще отражающего сотни разноцветных городских огней лимузина державных масштабов. Первое трепыхнувшееся во мне желание – схорониться за мусорным баком; следующее – сделать вид, что вышел погулять и никакого ровным счетом отношения ни к чему не имею. Но дворничиха смотрела на меня, а величественное детище автозавода им. Лихачева, став посреди двора, перегородило собою все и вся – надо было на что-то решаться. Поглядывая в блекло-лиловое небесное пространство, обрамленное крышами домов, и под ноги себе, насвистывая почему-то «Интернационал», помахивая сумкой, содержащей завтрак охотника (как матушка себе его представляет) – два бутерброда с сыром пошехонским и два яблока джонатан, я приблизился к средству передвижения. Перекинув сумку с одного плеча на другое, изогнув стан, этаким небрежным (мол, знай наших), обыденным жестом я возложил руку на ручку дверцы, надавил, на себя потянул – дверца не поддалась, точно высечена была из гранита. Я предпринял еще попытку, незаметную постороннему взгляду, – тот же эффект. Не поздно было уйти на попятный, сделав вид, что проходил мимо, убежать в конце концов и отсидеться где-нибудь в теплом подъезде, как в детстве, прогуливая урок – но уже распахнулась дверца с другой стороны, проворно не по комплекции подскочил в кургузом пиджачке водитель, и символ власти, точно Сезам, разверзся передо мной. Я понял: от судьбы не убежишь.
Столица, опухшая, заметенная поземкой, черно-белая, утыканная красными, желтыми, зелеными пятнышками светофоров и трогательно ненавязчивых реклам, проплывала за затемненными стеклами. Ход лимузина был столь мягок, что порой возникало ощущение, будто пребываешь в катафалке, причем в качестве главного действующего лица. Так и подмывало осведомиться у шефа: на Востряковское или на Ваганьковское? Но проехали по Беговой, ушли под эстакаду, свернули направо и оказались на Ленинградском проспекте, где чуть ли не всякий дом взывал с крыши покупать чехословацкие дренажные машины, венгерские бетономешалки и прочие нужные в хозяйстве штуки. Казалось, лимузин стоит на крайней левой полосе, однако мелькали справа и оставались позади «Волги», «Жигули», «Москвичи», грузовики, автобусы, троллейбусы. Не успел я отметить стадион «Динамо», как проскочили метро «Аэропорт» и тут же «Сокол» и, слегка притормозив по объективной – мельтешили пешеходы – причине возле «Войковской», очутились среди заснеженных полей под небом, на востоке розовато-голубым. «А Тамара Андреевна? – робко полюбопытствовал я, угнетаясь звучанием собственного голосишки, тонущего в безмерных пространствах салона. – Она не поедет?» Мощный затылок водителя был непоколебим, темнела, раздавшись над светлым воротником рубашки и слегка отсвечивая восход, выбритая шея. Я решил больше не беспокоить профессионала, но тут шкодливо вырвался вопрос о том, как далеко мы направляемся, на что получен был аналогичный предыдущему ответ. Назвался груздем – полезай в кузов, вспомнил я народную мудрость и, приблизившись к окну, стал изучать жизнь простого советского народа-труженика, который с партией един, как проницательно заметил в одной из речей мой будущий дедушка.
Многие путешественники обращали внимание на немноголюдность и какую-то исконную задумчивость русских деревень, тем паче в осенне-зимний период. Вот черная толпа задумчиво поджидает на остановке рейсовый автобус; вот мужик в телогрейке и валенках задумчиво починяет завалившийся забор; вот другой мужик задумчиво смотрит на проезжающие машины; вот согбенная старуха с мешком стоит на обочине, задумчиво подняв руку. «Подвезем?» – предательски трепыхнулся подлый мой язык, но ответ водителя был адекватен прежним. Он тоже о чем-то думает, догадался я. Вот только о чем? А что если спросить: о чем задумался, детина?.. Такого спросишь, пожалуй. Детина в чине подполковника, не ниже. Девушка моя обмолвилась как-то, что они все практически майоры и подполковники, но с полковничьим окладом жалованья. А может, заблуждается девушка? Откуда ей знать? Может, простой мужик, на грудь принять не прочь, в картишки переброситься, о том о сем покалякать? На таких мужиках, если вдуматься, и держится Русь-матушка. Но лучше не вдумываться. Интересно, пуленепробиваемые здесь стекла? И что, интересно, будет, если столкнемся мы, например с КамАЗом? Весьма интересно... Гаишники на посту отдали честь. Вдруг я заметил перед самым носом лимузина грязный желтый «Запорожец». Обогнать его возможным не представлялось, так как навстречу шел сплошной поток машин разного калибра, и лимузин резко сбавил скорость, отчего выбритая шея водителя слегка налилась кровью. «Запорожец» вспыхнул – это подполковник дал ему фарами сигнал уступить дорогу. Снова вспыхнул – но с левого ряда не уходил, будто не замечая, что движется сзади, или из принципа: мало ли у кого какие принципы. По шее, угрожающе багровевшей, я определил, что шутки шутить подполковник не намерен, потому что находится при исполнении и ему не до шуток. Когда гордец-таки посторонился, оглушенный долгим басовым сигналом, притом посторонился как-то без особой охоты, подполковник обошел его и, тоже свернув с левой полосы, заняв позицию перед желтой машиненкой, притормозил – удара в наш задний бампер, прочный, как граница Родины, я не почувствовал и почти не расслышал, но обернувшись, увидел, как потащило «Запорожец» в сторону, заковылял он, словно подстреленная собака, и замер посреди трассы с торчащим в сторону крылом. Со всех сторон бежали к нему непонятно откуда взявшиеся гаишники, яростно размахивая жезлами, что-то крича. Шея подполковника еще некоторое время оставалась пунцовой. Втянув голову в плечи, я и про себя безмолвствовал, ибо известные мне с детства слова все куда-то вдруг канули. Ай да подполковник!