СВЕТЛЯЧКИ В НОЧНОМ МОРЕ

Сидя под зарослями самшита, поглядывая на море, далекое, подернутое сталистым отблеском, он читал книгу о кораблекрушениях.
Ему было одиннадцать лет, он на пятерки окончил четвертый класс, и за это сбылась главная в его жизни мечта – на Ту-134 все вместе – папа, мама и он – они прилетели к морю. Но лучше бы они не прилетали – так он теперь думал. Лучше бы вообще никакого моря не было на свете.
А сначала ему сопутствовала удача. Мама купила настоящие, клетчатые, как у папы, плавки, а на другой день они поехали на ярмарку и купили ласты, маску и трубку. Когда собирались, тайком ему удалось сунуть в чемодан Гогу, которого он даже в школу в первый класс первого сентября с собой брал и которому настоящее море не мог не показать, хотя для плюшевого слоненка разницы нет между морем и всем остальным.
В самолете удалось скрыть от стюардессы, что ремень безопасности не застегнут – в прошлом году летал его товарищ из параллельного класса и не пристегивался, потому что не трус, и вот теперь он сам пролетел почти две тысячи километров на высоте десять тысяч метров не пристегиваясь, просто зажав пряжку между ног, и досадно лишь, что некому было похвастать. Мальчик запомнил все. Ведь одно дело слушать мамины рассказы и приезжать с папой к ней на дежурство – она работала диспетчером в аэропорту, но другое – самому подать девушке в синем свой билет, пройти под аркой, которая проверяет, не спрятал ли ты в одежде бомбу, посмеяться вместе с мужчиной, у которого в кармане оказалась большая связка ключей, а он об этом забыл и доказывал, что самолет взрывать не собирается, проехать по взлетному полю на длинном, битком набитом автобусе с пыльными окнами, постоять со всеми на ветру, уступая дорогу летчикам и пассажирам с детьми и чувствуя себя взрослым, подняться по застеленным резиновой дорожкой ступеням покачивающегося трапа, сесть в глубокое мягкое кресло к иллюминатору и следить за тем, как отрываются от взлетной полосы шасси и уходит, валится стеной, внизу остается лес, все меньше становятся, превращаются в игрушечные машины, дома, строительные краны...
Летели в голубых сумерках, потом в синей бархатной тьме, и мальчик был поражен, как близко луна и звезды, Полярная, Венера, Большая Медведица, яркие, какими в городе никогда не бывают, а облака сверху похожи на наволочки и простыни, засыпанные стиральным порошком в огромном корыте, и мальчик видел мамины руки, стирающие эти простыни, видел ее пальцы со сморщенными от воды подушечками. Мама спала, папа читал газету, потом тоже задремал. Мальчик, глядя в иллюминатор, думал: а что выше звезд, там, в небесной глубине? Другие звезды? А что еще выше? Жили мудрые люди и наверняка тоже думали об этом – неужели никто так и не сумел разгадать? Ему казалось, что он-то обязательно узнает – ведь жизнь бесконечна, как небо. Он смотрел на огоньки внизу, в прорывах между облаками, и думал о том, что вот живут люди, учатся, работают, ложатся спать, и они, может быть, никогда не видели моря, а он летит, и ничто не помешает ему увидеть и услышать море и нырнуть и поплыть, как многажды он уже плавал в мечтах, во сне, и после этого он станет другим, не таким, как те, которые не знают моря, и вообще – другим. Ничего вкуснее лимонада, который разносила на подносе в пластмассовых стаканчиках стюардесса, самая красивая девушка в мире, он не пробовал, и хотелось попросить еще, но он постеснялся.
При посадке заложило уши, и потом, когда спустились по трапу в теплую, морем насыщенную черноту и ждали чемоданы, и ехали по городу на такси, и родители расспрашивали шофера о погоде, в ушах звенело и шумело, и мальчику чудилось, что он уже погружается в море, и когда помчались по петляющему шоссе, справа, из-за деревьев вдруг вскинулась залитая золотом бескрайняя пустыня, сказочная, вся куда-то движущаяся и совсем на море непохожая. А ночью, тем временем пока мама разбирала чемоданы, он уговорил папу выйти на пляж, и они разделись, зашли медленно в воду и медленно молча поплыли, глядя на мерцающие огни кораблей...
Он читал о кораблекрушениях – о тайне «Марии Целесты», о «Титанике», о морском кладбище у северо-восточного побережья Америки, где перемещающиеся пески обнажают остовы погибших столетия назад английских нефов, французских полякр, американских клиперов и шхун, немецких четырехмачтовых барков. Читал и думал о родителях и о себе, о том, что все не так, как должно было быть, как он мечтал. Если бы у него был брат или сестра – было бы легче. Почему он такой одинокий, такой несчастливый? Почему это случилось здесь, у моря, а не зимой или прошлым летом, когда они жили на даче, и все время лил дождь, и дул холодный ветер, и было так скучно?
Впрочем, и на даче они ссорились. Папа обещал приехать из города вечером, а приезжал на следующий вечер или через два дня, и продолжался скандал, начатый много лет назад и лишь затихавший на время: мама тихо что-то говорила, а папа кричал, что ей наплевать на его работу, которая отнимает у него все силы, выматывает нервы, и он не может работать, жить не может, когда его подозревают, следят за каждым его шагом, твердил о каком-то усатом пилоте Боярове, фотографию которого нашел у мамы в сумке, твердил, что уйдет навсегда, а мальчик лежал за фанерной перегородкой с закрытыми глазами, потому что велели спать, и представлял в такие минуты одно и то же: папу в плаще, в кепке, которая висела на гвозде в коридоре, папа носил другую, клетчатую, но вот теперь надел эту, рябую, и побрел под дождем неизвестно куда, и так жаль его было, что с трудом удавалось мальчику не выпустить из горла твердый горячий комок рыданий, он укрывался одеялом с головой, но и оттуда все слышал.
И маму ему было жаль, когда она сидела на кухне и ждала папу, а кругом была ночь, все спали, стучал по оконному отливу дождь, когда папа приходил пьяный и ругался, как даже старшеклассники в школьном туалете не ругались, ругал всех, но особенно своего начальника – мерзавца, лизоблюда, развратника, и за что-то ругал какую-то секретаршу и своих друзей – предателей и карьеристов, и не пускал маму спать, хотя на работу ей надо было рано, и заставлял вместе с собой пить вино, и слушать ругань, и тоже всех ругать, и потом в комнате что-то еще заставлял делать, а она говорила, что она не уличная девка, плакала, но папа настаивал упрямо, и тогда мальчик едва сдерживал себя, чтобы не вскочить, не ворваться... Что было бы затем, он не представлял, но и лежать за стеной с закрытыми глазами, с бьющимся, как пулемет, сердцем и притворяться спящим, а утром завтракать, отвечать на папины и мамины вопросы, будто ничего не знаешь, было мучительно, было невозможно.
Здесь, на море, случилось самое страшное, и мальчик это сразу понял, хотя скандала не было, и папа, и мама говорили в тот вечер спокойно, даже улыбались. «Хорошо, я согласна, – сказала мама. – Мне тоже это все надоело». – «С чем ты согласна?» – «Уже не помнишь, что ты предложил мне днем на пляже? В смысле отдыха». «А, друг от друга?» – усмехнулся папа закуривая. «Мне кажется, детали уточнять при сыне необязательно. Впрочем, у тебя всегда были свои методы воспитания. Извини, мне нужно привести себя в порядок. Меня ждут». – «Ждут? Ну-ну». – «Я иду на концерт органной музыки». – «Ну-ну. Потом расскажешь, как орган звучал». – «Мне теперь кажется, что я тебя за пошлость, за твой цинизм полюбила. Можно за это полюбить? За что угодно можно полюбить. И разлюбить. Ты тоже идешь? Сыночек, мы с папой уходим. Виноград на столе мытый, но не увлекайся, а то опять живот будет болеть. Поцелуй маму и будь умницей».