§ 3

...Нет, не случайно я пришел. Во мне что-то меняется. Чувствую, что у важного, может быть, главного рубежа в жизни. Почему я не был здесь с тех пор? Подсознательно боялся. Но чего? Проститься с... воспоминанием.
И вот – пришел. В Татьянин день.
Застегиваю крепления лыж и через сосняк выхожу к церкви. Стены обросли буро-зеленой коростой. Щербато зияют узенькие окошки без стекол, висит на одной петле сгнившая створка двери. Небо зажато тяжелыми твердыми тучами. Все кругом – часовня, могильные камни под снегом, темные стволы берез – кажется мертвым.
Кладбище разрослось. Теперь оно доходит почти до села и слева – до леса. Иду вдоль покосившегося забора, возвращаюсь, выхожу на следующий ряд. 1971-й, 1972-й, 1973-й... Под маленькой облезлой звездочкой надпись: «Степан Федотович Блинов. 1924 – 1974. Спи спокойно, папа». На полусмытой фотографии Степан Федотович ослепительно улыбается, заломив пилотку набок.
Над кладбищем висит тягучая, угрюмая тишина, молча кружат вороны. Где-то за лесом стучит электричка.
Вхожу в село. Четвертого с краю дома нет. На участке, ничем не огороженном, нетронутый глубокий снег, рваный автомобильный баллон, черные ветки старого кустарника. Над дверями сельпо меркло светит лампочка. Останавливаюсь на крыльце, прислушиваясь к далекому, растворяющемуся в тишине стуку...
В магазине народ. Накурено, пахнет сырыми валенками, потом, дешевым резким одеколоном, селедкой, капустой. И еще запах, давно забытый...
За прилавком стоит накрашенная – губы – самое яркое, что есть в магазине, глаз почти не видно, – обрюзгшая женщина. Ее большая, низкая грудь стесняет движения рук, привычно свертывающих кульки для сахарного песка, достающих с полки поллитровки, – тяжелых, узловато-жилистых.
Я смотрю на нее и постепенно, без всякого удивления, без каких-либо чувств вообще, узнаю Таню, дочь Степана Федотовича Блинова.
Встаю в очередь.
Покупаю зачем-то кусок вонючего хозяйственного мыла.
Снова встаю в очередь.
Покупаю пять коробков спичек.
Снова встаю...
Понимаю, что становлюсь похожим на сумасшедшего.
Выхожу на улицу, иду вдоль забора, колотых кирпичей, гнилых, растрескавшихся досок, двухэтажного давно заброшенного дома... Дряблые ранние сумерки.
Возвращаюсь в магазин.
– Закрываемся, гражданин, – говорит она, убирая в холодильник непроданную селедку.
Я вспоминаю запах...
И еще многое, многое, отношения к тому запаху не имеющее.
Может быть, полминуты или минуту я простоял, молча глядя на ее профиль. А могло это длиться и часы, и даже годы. Говорят же, что даже самый долгий сон – всего несколько секунд.
Я видел сон. Или уже потом мне это показалось... Что-то серебристо-голубое плыло перед глазами; нет, это не было утренним июньским туманом над Волгой, хотя и напоминало его, который я, пожалуй, люблю больше всего на свете... Не было предвечерней октябрьской дымкой над озером, в коричневой воде которого между распластанными листьями недвижно лежат отражения скульптур Павловска...
Видел я себя то совсем маленьким, четырехлетним, то... пожилым...
Я замер перед этим голубым, неземным нечто, понимая, что нужно очнуться, взять себя в руки...
И не мог.
Чувствовал, что больше никогда не повторится такое. Словно приоткрылась какая-то дверь, за которой...
За которой я был один только раз, тогда, тем далеким густо-синим морозным вечером, когда кружилась голова от тяжелого запаха буряковой самогонки, когда лежал я, укрывшись тулупом...
– ...Вы что, глухой? – устало поднимает она на меня полусклеившиеся ресницы.
– Нет, не глухой.
– Так освобождайте помещение! – достает она из кармана грязного, лоснящегося фартука губную помаду и садится на ящик. – Вас много, а я одна.
– Да, одна, – бормочу я. – А нас много...
Неуклюже поворачиваюсь к двери.
Она распахивается от сильного толчка с улицы, и в магазин влетает мальчуган лет десяти. От его вишнево-сияющих щек, от снега на шапке и рукавах сразу светлеет, и обернутая прожженной газетой лампочка становится здесь ненужной.
Я узнаю его по военной ушанке с оборванным ухом.
– Ма-а! – пронзительно звонко, чисто кричит он, и смущенно перезваниваются на пыльных, засиженных мухами прилавках бутылки красного, белого, желтого. – Знаешь, какую снежную крепость мы с мальчишками построили на пруду! Завтра водой зальем, и она будет совсем настоящая!
– Не кричи, Степ, видишь, посторонние в магазине.
Мне вдруг хочется сказать, что не посторонние, что... но я сдерживаю себя. Таня поправляет сыну шарф, застегивает пуговицу пальто.
– Меня выбрали командиром, я буду как дедушка – лейтенант!..
                                                                         § 4

Выезжаю из леса и по хорошо укатанной лыжне скольжу к дому. Уже совсем темно. Изредка проскальзывает между густыми, бугристыми тучами тоненький месяц. Зеленеют на избах высокие снежные шапки. Темно-фиолетовые языки теней от сугробов лижут перед зажженными окнами толщу январского снега.
Медленно снимаю лыжи, стряхиваю снег с ботинок, старательно сметаю его с брюк березовым веником, стоящим в углу, за косяком. Открываю дверь.
«О чем спич?.. Шопенгауэр... гранит нынче дорог... старина, извольте... и плакали горько над малым цветком... а почему все-таки памятника до сих пор...»
Возвращаюсь на крыльцо и закрываю за собой дверь.
Закрываю ее бесшумно, и плотно, и осторожно, словно одновременно открывая ту, другую...
Морозный ветер гонит по небу тучи. Потрескивают черные ветки яблонь, задумчиво шумят сосны.
Хорошо шумят, вселяя надежду. Я вспоминаю, как стоял здесь двадцать лет назад. За лесом так же стучит электричка.
Я чувствую себя близким этому ветру, густому, сладкому, этому вечному шуму сосен...

1980 – 1982