| Татьянин день |
|
|
|
| 03.11.2009 | ||||||
Страница 3 из 4 «Да у меня есть, – остановил его отец, – вот возьмите, Нюра. Пять рублей хватит? «Спаси вас господь, конечно! – торопливо взяла она бумажку, смущенно улыбаясь. – Вы не подумайте, что у нас нет... Доченька деся...» «Ты еще здесь!!» «Ой, Степ, лопнешь ты со своей злости, иду, иду...» Прошло минут пять. «У меня там корзины торфяные в сарае, – мрачно проговорил Степан Федотыч. – Возьми сколько нужно». «Да что вы, Степан Федотыч...» – сказал отец. «Говорю, возьми. Обидишь. Я ж пригласил. Эх, жизня. Фронтовику, младшему лейтенанту, кавалеру ордена – и выпить нельзя по-человечески. Зови меня Степаном». Он переоделся за занавеской. Вышел в совсем еще новых темно-зеленых офицерских галифе и потертой, но крепкой гимнастерке, на рукаве которой была пришита желтенькая нашивка – знак тяжелого ранения. «Дай бог не последняя, – разлил он водку по стаканам. – Будем!» – выпил и, сморщившись, занюхал коробком спичек. «Ешь на здоровье, – подкладывала мне женщина густо политые подсолнечным маслом, пышущие картофелины. – Огурчика подложить? А грибочков? Грибочки у нас сладные в этом году». «Не балаболь под ухом, – добродушно уже говорил Степан Федотыч. – Дай людям поговорить спокойно. Ну, рассказывай, Кость, как сам-то?» «С божьей помощью, – отвечал отец, налегая на капусту; последние дни он почти ничего не ел. – Потихоньку». «Ты ведь позже меня демобилизовался, в ноябре, да»? «Точно так». «Я знаю... Леньку Симоненко помнишь, командира третьей роты? Мы с ним и в столицу приехали. Ох, гуляли... Бихштексы ели. Через эти бихштексы я и с Нюркой сошелся». «Степ, как выпьешь – про эти бихштексы», – неожиданно покраснела жена. «А ты не заливайси, – хохотнул Степан Федотыч. – Я парень хоть куды был! Дура, ни в жисть тебе не повидать, что мы с Константином... Только и можешь выменем трясти над печкой да картошку переводить». «Степ, при людях-то...» «Шуткую я. Да и то сказать – боевой офицер! Сам комдив Передистый мне орден вручал, говорил, что побольше бы таких – давно бы фашиста, в дышло ему кило печенья, разбили. Давай, Кость, хряпнем и нашу споем. Забыл небось?» «Степан Федотыч, – улыбнулся отец. – И не стыдно? Я ж запевалой был». «Едри твою дивизию! Все пропил! Андел ты мой! Мне же за тебя полковник Передистый благодарность объявил перед строем. Так и сказал: «За исполнение строевой песни, от лица службы...» А я ему вот так: «Служу...» – Он вскочил на ноги, опрокинул табуретку, вытянулся по стойке «смирно» – грудь колесом, руки по швам. – «Служу Советскому Союзу! Ура!!» – Фарфоровый медведь упал и раскололся на полу. – Да меня чуть на парад, на Красную площадь не комунвировали! Ростом-то я был ничего, теперь вот через такую жисть подсох маленько...» Стукнула дверь, и из сеней в комнату вошла высокая девушка. От нее пахнуло чудесным в тот день яблочным морозом. «Доченька! – кинулся к ней Степан Федотыч. – Приехала! Ну, радость! Отец так ждал тебя! Я уж решил, что не проздравим тебя с именинами! Садись, садись скорей! Вот, познакомься, мой фронтовой брат Константин Петрович». Отец промолчал, хотя отчество его не Петрович. Он подвинул девушке табуретку и налил в чистый стакан немного водки. «Ой, что вы! – застенчиво улыбнулась девушка. – Я не пью». «Правильно, Танюшенька, – накладывая ей на тарелку картошку, говорил Степан Федотыч. – Не пей. Смотри на отца и не пей ее, проклятую. Я бы и сам не пил. Но фронтовика встретил, понимаешь...» «Понимаю, – оглянулась она на мать, стоявшую у печки. – А вчера суббота была, пап, а позавчера премию крестному дали, а третьего дня...» «Все, больше не пью! Давай за твои именины помаленьку, и все. До двадцать третьего февраля – ни стопки!» «Ну ладно, что с тобой поделаешь». Голос у девушки был приятно-грудным, теплым. Она выглядела немножко старше своих лет. «Дай бог тебе здоровья, – опрокинул он полстакана и оставшееся в бутылке вылил отцу в кружку. – Пей, Константин Петрович. Для меня слово дочурки – закон. Ты погляди на нее. Стать, глазищи какие! У меня такие же были, помнишь?» «Пап, ну хватит». «Танюшенька, дорогая моя, не буду. Ты же у меня единственная...» Мелкие белые слезы как-то вдруг брызнули из его глаз. Он всхлипывал и старался прикрыть лицо коричневыми беспалыми кулачками. «Степан Федотыч, ну перестань, – успокаивал его отец. – Ну будет». «Костька, друг, как я тогда выжил... А то Танюшки бы моей не было на свете...» – он уже рыдал. «Вы поймите, – объяснял отец женщинам. – У нас, фронтовиков, нервы расшатаны». «Наш как выпьет – в рев, – спокойно отвечала тетя Нюра. – Мы уже давно привыкли... А вы правда с ним воевали?» «Правда». «Привыкла, да? – вскрикнул Степан Федотыч, но захлебнулся слезами. – Не веришь, да? Если бы у тебя... на глазах... ты... Костька! Давай нашу!» «Какую, друг мой Степан Федотыч?» «Горит свечи огарочек, кипит недальний...» Через час оконца налились темнотой. Не помню, как на столе очутилась вторая бутылка. Я пригрелся у печки, задремал. Отец был уже в том состоянии, в котором мама отправляла его спать; со Степаном Федотычем они читали друг другу стихи. «Скажи мне за Есенина дом спалить – спалю!» «Напилси-то как, господи!» – всплескивала руками тетя Нюра. «Молчи! Все молчите! Кость... Не серчай, не думай плохо обо мне. Но я должен, понимаешь, должен! Может, в последний раз... Не приказываю, хоть мог бы, прошу – называй меня командиром. Ну что тебе стоит?» «Как скажешь, командир», – серьезно отвечал отец. «Степаном не зови при подчиненных». «Напилси-то как, – шептала тетя Нюра. – Да какие мы тебе подчиненные, с ума, что ли, спятил, черт беспалый?» «Вс-стать! Смир-рно! – Степан Федотыч угрожающе приподнялся. – Кому не ясно?!» Ноги подкосились под ним, и он рухнул на стул, не удержав и голову, которая ударила лбом прямо в банку с недоеденной килькой. Отец поднял его, как меня в детстве, на руки и отнес в другую комнату, где стояла широкая железная кровать. Минуты две еще доносились оттуда команды: «Впе-е-ред! За Р-ро-дину! За Сталина! Ур-ра!» Потом тетя Нюра, отец и Таня пили чай и тихо разговаривали. Я накрылся с головой полушубком, оставив узенькую щелочку, и смотрел на них. Тускло светила матовая, не прикрытая абажуром лампочка, блестели холодные черные окна. Слова их постепенно становились все глуше, мягче, смешиваясь со стойким запахом буряковой самогонки, густого упругого дыма от самосада, чуть влажного торфа. Таня сидела ко мне в профиль, и блики огня, полоскающегося за раскаленной дверцей печи, ложились на ее густые, распущенные по плечам волосы; волосы сказочные, розовато-золотистые, какими бывают на рассвете после теплого ночного дождя стволы молодых сосенок; огромные глаза были глазами с самого детства знакомой, доброй волшебницы... Кажется теперь, я знал их еще раньше, до того как помнил себя; знал ее губы, пальцы, шею; и не мог поверить, что это наяву, – до того сокровенное никому до меня не известное, но, казалось, жившее на земле вечно чувство переполняло, мучительно-сладко душило меня. |
||||||
| Последнее обновление ( 18.11.2009 ) | ||||||
| < Пред. |
|---|