§ 2

...Мне было лет десять, когда мы с отцом приходили к этому колодцу на лыжах. Километров шесть от Светловодова. Сделали привал, чтобы напиться и перетянуть лопнувшую резину на креплении. Большими глотками отец пить не разрешал, а маленькими не утолишь жажду.
«Зайдем на кладбище, сынок?»
«А далеко это?»
«Видишь купол с крестом? Возле церквей устраивались обычно кладбища».
«Пошли».
На кладбище и у входа в церковь толпился народ. Было воскресенье. Мы закинули лыжи на плечи и пошли по дорожке между могилами. Отец в огромных, с широченными, разбитыми рантами ботинках – впереди, я – сзади. Солнце, отражаясь от лучезарного купола и обледеневших гранитных плит, искрилось в тоненьких полосочках снега; они напоминали мыльную пену.
«Без кладбищ, без памяти, – говорил отец тихо, – оборвалась бы нить... Порой становится невыносимо: почему ты должен нести на себе весь этот груз, который не донесли деды? Ты ведь тоже смертный, тоже устаешь... Надоело, гори все синим пламенем!.. Но походишь вот так между могил, похрустишь снежком, вспомнишь... Нет, не имеешь ты права на усталость. Предки наши могучие – Толстой, Пушкин, Чайковский, и дед твой, деревенский богатырь, и друзья ушедшие – не дали тебе на то права. «Верьте мертвым, верьте мертвым, их ведь больше, чем живых...» Хорошие строчки, правда?»
«Правда», – отвечал я и крепче поджимал пальцы в валенках.
«Правда-то правда...» – тяжело вздыхал отец; за несколько дней до этого он похоронил своего лучшего друга.
«Земляк! – выскочил вдруг из-за сугроба небольшой мужичок в опаленной военной ушанке с оборванным ухом; он похож был на старого, пощипанного ежа. – Дозволь огоньку позаимствовать?»
Отец снял перчатку, достал из кармана спички и протянул ему. Двумя уцелевшими на правой руке пальцами с неживыми, ржавыми ногтями мужичок ловко, как клешней, ухватил коробок – спичка вспыхнула. Он старательно курил, с благодарностью глядя на тугую самокрутку. Густые зеленоватые клубы дыма растворялись не сразу, плавали в солнечном морозе.
«Дай бог тебе здоровья, землячок. Сам-то не родич Тольке Назарову будешь?»
«Нет», – ответил отец, и я почувствовал, как-то он потеплел от слова «землячок».
«Ну надо ж! – гулко хлопнул себя по груди мужичок. – Прости, бога ради, как же я тебя сразу не признал! Батюшка Светловодской церкви? – он выдохнул многодневным перегаром. – Уж извиняй...»
«А что, похож?» – почти улыбнулся отец.
«Опять промазал! Где ж я тебя... Постой, постой... Да мы ж воевали с тобой! – мужичок так гаркнул, что взлетели вороны, и все обернулись на нас. – Черт я беспалый, запамятовал! Юрка, ты?!»
«Константин я», – протянул ему отец свободную руку.
«Ну конечно, Костька! – его трубный хрипучий голос не подходил почти мальчишеской фигуре. – Едри твою в бога ось земли в Христофора папы римского мать!»
Мужичок бросился обнимать отца. Тот неловко задирал подбородок, потому что ушанка мужичка упиралась в него, и улыбался.
«Костька, фронтовой друг! – вопил мужичок. – Брат! Первый Белорусский! Сто шестой отдельный! Все могу понять, простить, что не писал, ну, начальство, ясно, но бородищу-то зачем пустил? Этот, как его, что ли? Ну, кубинец, ну?..»
«Фидель Кастро».
«Во! Ты что, Фидель Кастро? Сбрей, как фронтовик фронтовика прошу, сбрей! Зачем раньше времени себя в деды записывать? Глянь на меня...»
Лицо мужичка было мято-сморщенным, бурым, во рту торчал один темно-коричневый длинный зуб. Выглядел он по крайней мере вдвое старше отца.
«Да и понятно, – немного успокоившись, прикуривал он новую самокрутку дрожащими пальцами. – Я ведь тоды и двадцати не разменял, когда мы с тобой... Едри тебя в бороду, ну подумай только! А это сынок твой, значить? Похож, ходовой пацан. А мне девку бог дал, браку допустил маленько. Но зато – красавица! У нее именины, не знаю, успеет ли из Калинина... Костька! – опять гаркнул мужичок, срывая с себя шапку. – Как звать-то меня, хоть помнишь? Своего взводного? Младший лейтенант Блинов!» – Его слипшиеся реденькие волосенки были аккуратно подстрижены под «бокс».
«Я помню прекрасно, – в тон ему отвечал отец. – Младший лейтенант Блинов. Как же не помнить?»
«Но забудем звания! Зови меня просто Степаном Федотычем. Мы же с тобой братья! – Вены на его коричневой дубленой шее, казалось, вот-вот лопнут, лицо налилось темно-бордовым. – Чего топтаться-то? Пошли, жену представлю, дочь... И согреться чем найдем!»
Он взял в охапку лыжи, схватил отца за рукав и ловко засеменил по узенькой скользкой дорожке, ведущей к домам. В четвертый с краю, перекособочившийся, с двумя маленькими темными оконцами, мы вошли.
«Нюр! – властно рявкнул Степан Федотыч с крыльца. – Ты Зорьку-то оставь! Праздник нонче, слышь, гости к нам! Мой фронтовой друг – товарищ Константин. Под началом у меня служил. Кажись, рассказывал? Помнишь, в разведку я посылал одного? Он самый и есть! И пацан его. Как звать тебя?»
«Максим», – ответил я. 
«Герой твой папка, Максим Константиныч. Нюр, мать твою, кому говорю, на стол накрывай! И ту, что утром почали, неси! Озябли люди с дороги!»
В комнату из сарая поднялась полная женщина лет сорока. Лицо ее было румяным, круглые добрые глаза лучились в усталой улыбке. Большая, тяжело лежащая под фартуком грудь немного стесняла руки.
«Вот моя баба, – с гордой уверенностью заявил Степан Федотыч. – Ну, тащи».
«Степан, так ты ее утром и прикончил. Разве остановишь тебя?»
«Быть того не может. Тогда к Коротким сходи, скажи, что с получки две выставлю».
«Степ, ты ж знаешь, какой он дурной, когда выпьет... А нонче четвертые сутки, как гуляет. Наташку он свою прибил, всю ночь в голос...»
«Говорят, не боись! Он меня боится! Вот у Константина спроси, как я шугануть могу».
«Боязно, Степ...» 
«Дура ты. Ладно, накрывай на стол. Капустки из погреба не забудь. Пойду сам с ним потолкую. Не скучай тут без меня, Кость, я в минуту – по-армейски».
В комнате стало тихо. Мирно стучали часы с кукушкой, лениво потрескивали дрова. Расправив на столе старенькую застиранную скатерку, вышла и женщина.
«Пап, а почему ты мне не рассказывал о своем командире? – тихо спросил я. – У него такой голос, что он и «катюши» мог перекричать, да?»
«Мой командир, сынок, в сорок пятом на противотанковой...»
«А Степан Федотыч?»
«Нет, его я никогда раньше не видел. Я ведь на Третьем Украинском служил».
«Почему же ты ему ничего не скажешь?» – удивился я.
«Видишь ли...»
Договорить отец не успел. В соседнем доме раздался грохот, звон разбитого стекла. С отчаянным матом в комнату влетел Степан Федотыч. Левый глаз его заплыл, нижняя губа стала похожа на раздавленную грушу. Порванная рубаха была залита кровью.
«Ну, сука! Последний зуб, кажись, вышиб! Рубаха! Ухватился за нее, не то бы я ему!.. Прости, Кость! Деверь, когда тверезый, – нормальный мужик, уважают даже некоторые. Как праздник – а он на все гуляет – и на наши, и на ихние, и родственников с именинами, что собак нерезаных, – так нервенным становится. Дохтор его пужнул, что увезут, что лечиться... Вот он, хрен собачий, и лечится! Да ничего, мы его с крестным полечим, сами полечим, без дохторов! Не серчай, Кость, будет у нас чем душу согреть! Нюр, возьми, там на подоконнике, в шкатулке».
«Степ, мы же дочери на туфли откладывали. Десятый класс кончает», – виновато объяснила она нам.
«Ты меня выведешь-таки из равновесия! Фронтовики встречаются, не видишь?! Пошла со своими туфлями к... Деньги – что? Навоз. Сегодня нет, а завтра воз! Получка скоро».
«Ну, сколько ты там получишь?»
Степан Федотыч встал в рост, но доставал жене только до плеча.
«Кр-р-ру-у-гом! Ша-а-агом...»