ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

                                                                     При отъезде моем дал я прощальный пир, на котором
                                                                     поклялся я быть вечно верным дружбе и человечеству
                                                                     и никогда не принимать должности ценсора, и на другой 
                                                                     день с головной болью и с изгагою отправился в дорогу.
                                                                                                                     А. С. Пушкин. «Русский Пелам»

                                                                                     § 1

...Людмила Сергеевна, читал, честное слово, читал! Вот только не помню, что было, когда он от нее вышел. Ну да, конечно, она от него, это главное в романе. Атмосфера, антураж! А язык – конгениально! Меня угнетает сознание собственной тупости! Ну уж и не видели... У меня все ваши лекции записаны, показать? Хотелось бы пятерочку, и за «хорошо» вам буду несказанно благодарен. Повесть первую посвящу: «Любимому и последнему преподавателю литературы». Спасибо вам огромное, сэнкью вери мач, мучисимас грасиас, мерси боку! Еще бы инглиш спихнуть на халяву, чуваки! Уже врубился – в «Яму» завезли креветок, Татьянин день завтра. Непременно обмоем, момент подождите у Ломоносова. Все – гуляй, рванина! А то ведь сами знаете: я спросил у Ясеня, где моя стипендия... Ол райт, нос чешется до безобразия. Клево, что мы учимся на Моховой! Дух здесь жив, не улетел на горы в стекляшку! Только в «Яму»! Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать! Морозец-то какой! Гаудеамус игитур ювенес дум сумус! Москва, как много в этом звуке... А облако-то, глядите, там, над Историческим, – наш декан в профиль! Слава ему, ведь всем стипендия жжет ляжки! А может, в Сандуны? Венички, бассейн, душ Шарко. Правильно, только в «Яму». Еще по одной? За дружбу! Не мелочись, такой день! Лафа! И баранки соленые! На тебе три копейки, и не трать на ерунду! Одни школяры здесь! МИСИ, МИИТ, МФТИ, МАИ, МЭИ, МАДИ... Журфак увековечим? Еще по одной? С нашим удовольствием, разверстай! Да не читал я твоего «Улисса»! Гомера я читал! Библию читал! Сколько веков из нее воруют! Ты дневники Достоевского открывал? Космополит ты, Вася! А еще в косоворотке! И дети будут такими! Хорошо стоим, свои ребята. Послушай, Шопенгауэр недобитый! Тихо!! Он возжег пылающий факел от алтаря святейшей и непорочнейшей из весталок – Татьяны и принес в мир этот факел... А ты говоришь – Траволта! Не ради «Бони М» мы здесь! Святая, святая Татьяна! Клянемся ею?! Навек! И говорить и писать только правду! Да успеешь ты с тигром поговорить! Нечаев, ты зачем зачетку в пиво бросил? Обмыть? Гениально! Ой да не вечер, да не вечер... Фанеры у меня больше не остается, чуваки! Уи шэл овер кам... О чем спич? Конечно! Во французской стороне, на чужой планете... Грянем про поэтов? На Мишкину музыку! А гитара откуда? И вы сами откуда? Щукинцы, архитектурный, медицинский? Все пьем на брудершафт! Мы с ней, про поэтов, начинали школу, мы с ней и закончим! Правда, Танюш? Почему Марина? Сегодня все – Татьяны! Про поэтов!

...мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно
И плакали горько над милым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной...

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцей,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

То вьюга меня целовала... Не плачь, друг ситный! Еще по одной? Как это – хватит? А почему нет памятника Блоку? Александру Александровичу? Образы преследуют меня и заставляют ваять их из камня, говорил Микеланджело! Памятник, где памятник? Воздвигнем? Погнали! Как говорил один великий скульптор: не откладывай на завтра то, что можно воздвигнуть сегодня! На Ленинских горах, чтоб выше всех главою непокорной! И плакали горько над малым цветком... Да я за эти строки... Сваяем? Вы же архитекторы! Гранит нынче дорог? Хрен с ним, из снега вылепим! Микеланджело лепил снежную бабу, Баженов – целый город! Мы одного Блока не сможем? Нет, не растает, в Татьянин день все вечно – мы, и клятвы наши, и дела! Товарищ лейтенант, он пошутил, не генерал у него отец, простой советский человек! Принял лишнего, простите! Мы сессию скинули, Татьянин день завтра, была весталка, звали Танюшей... Не пудрим вам мозги, честное слово, весталку звали, студенческий праздник был до исторического материализма... Товарищ старший лейтенант, помещение-то мы уже почти очистили. Только по кружечке? Ну, нет так нет. Какое отделение, зачем? Спасибо, товарищ капитан, больше здесь не появимся! Как – не майор? Вы подполковника достойны! Уходим, очищаем, очищаем... Первую повесть вам! Бетонно! Да вы не пихайтесь, не пихайтесь! Убери руки! Простите его, не ведает, что говорит! А звезды-то какие! Шампанского, к цыганам! Снова, снова все не так, нет того веселья, или куришь натощак, или пьешь с похмелья... Держите Нечаева, мужики, он автобус головой проломит! То, что я лежу, понятно и ежу!.. Заметано, берем мотор и на дачу, к последней электричке успеваем!
И мы погнали по Пушкинской улице, по хрустящему, как сушеная картош-ка, снегу; разлетались на тысячи мельчайших осколков фонари, витрины, прохожие втирались в стены домов; первым вспорхнул Ленька Болотин, потому что был юн, в армии не служил, и жизненный опыт не висел гирями на его тонких стройных ногах; за ним взвился Мишка, потому что в руках у него была гитара; потом остроносый, с каленым голосом красавец из Щукинского; потом я и два архитектора... Нечаев, прежде чем окончательно оторваться от земли, яростно рычал, высоко подпрыгивая, – отяжелел, говорили ему, что пока хватит.
Мы выровнялись, взялись за руки и пошли вверх, за облака, к жирным, расплывшимся, как оладьи на сковородке, звездам. Щукинец начал ловить их и распихивать по карманам. «Зачем?» – спросил у него поэт Нечаев. «А закусывать ты чем собираешься?» Все согласились. Так и прилетели на дачу, захватив по пути несколько бутылок краски и сто граммов карамели.
А сегодня звенит, дребезжит голова. Во рту такое, что впору представить себя Рамзесом Вторым после битвы в Сахаре. Или ящерицей, засушенной в пятнадцатом веке. Моя идея – с первого курса отмечать Татьянин день. Рассказ даже какой-то пытался писать. Ох, тяжко...
Ветер, сосны шумят за окном. На месте села был, наверное, сосновый бор. На ветви снег ложился... Они сгибались под его тяжестью, поскрипывали, ждали весны... И шумели, шумели... И шестьдесят лет назад, и тысячу... и миллион... Сосновый шум... Сколько в нем всего. Прислушаешься – удивительные мелодии, многозвучные, чарующие аккорды, звуки переливаются, вопреки законам гармонии переходят из тональности в тональность.
Шу-мят... шумят сосны, выводят свою, словно в земных глубинах рожденную музыку. Кажется, у Пушкина: «Что есть душа?.. Может быть, душа – это музыка?..» «Знакомым шумом шорох их вершин меня приветствовал...» Никогда не доводилось так лежать и слушать. Тысячи отголосков, воспоминаний. Вечная, торжественная музыка – сосновый шум, шум сосен...
Вытаскиваю из-под кровати отцовские валенки, накидываю на плечи старый волчий тулуп, чиркаю спичкой – славно мы вчера догнали. Незнакомые все лица. У щукинца из-под одеяла торчит белая рука с синим маникюром. Валяются посреди комнаты колготки, сапоги... Вчера вроде только мужики были. И где он успел? Это его личное дело. А что рассола в банке не оставили – хамство. Взвизгивает дверь – звезд почти не видно на бледнеющем небе.
Лыжи нащупывают припорошенную лыжню. Снег хрустит, как спелое яблоко. И в воздухе пахнет яблоками, сосной... Становится легко и радостно, забываю о вчерашнем. Бегу, бегу... Сердце клокочет, темнеет в глазах. На спуске ветер студеный, тугой. Быстрей, быстрей... Эк! Залетаю правой лыжей под скрытый снегом корень, шмякаюсь. Долго лежу на спине, раскинув руки. Небо чистое и спокойное. Серебряный месяц напоминает новенький рыболовный крючок. Так тихо, что хочется взяться за тишину и встать. Возвращается жажда, снова я вспоминаю ящерицу. Тут неподалеку был колодец... Вода обжигает язык, трещат зубы; пью и пью, тяжело пыхтя, из мятого, пробитого дробью ведра, прикрученного ржавой проволокой к «клюву» журавля, и не могу остановиться. Из-за сосняка выглядывает облезлый купол церкви.