| Прощание с Прагой |
|
|
|
| 03.11.2009 | |||||||
Страница 3 из 5 – Други мои, – пробасит Мирек. – Но дискотека – позже. Зайдем сперва на выставку – один мой друг, график, проработал все лето в Словакии, уйму вещей привез. Потом ко мне... Но выставка будет закрыта, и вы сразу отправитесь к Миреку. Мастерская его находится почти на площади, слева от Тынского собора – в двухэтажной готической башенке старинного дома. Ступени лестницы с чугунной решеткой – полустертые, гулкие. Мирек долго будет возиться с замком, угрожать плечом вынести дверь; подойдет Эльке, отстранит огромного художника и правой рукой слегка толкнет ее – дверь со скрипом откроется, как бы жалуясь на Мирека, оставившего ее утром незапертой. Вы подниметесь наверх, а хозяин включит внизу магнитофон, и в кухоньке, отгороженной от комнаты холстом, будет варить кофе. Все то, что в мастерской, и то, что за окнами, – уже почти темно, и город напоминает сверху заросли садовой, с крупными гроздьями, сирени, – тебе хорошо знакомо. Сколько раз ты сидел на широком диване, на котором Мирек, подобно кумиру своей юности Сальвадору Дали, спал по десять – двенадцать, а то и больше часов, чтобы «зарядиться» во сне образами, сюжетами, найти нужную пластику... Сколько раз ты смотрел на пыльные антресоли, забитые холстами, картонками, подрамниками, старыми этюдниками и гипсовыми обрубками; на расставленные вдоль облезлых, зеленовато-бурых стен акварельные иллюстрации к Рабле, сказкам Гофмана и братьям Гримм... В первый день вашего знакомства тебе увиделось во всем слишком много пристального, порой безвкусного внимания к плоти, к человеческому телу. Даже в исторической серии. За бутылкой вина ты сказал Миреку об этом. Он промолчал, обстоятельно раскуривая тяжелую, вырезанную им из вишневого дерева трубку, переводя взгляд из-под взъерошенных черных бровей с тебя на Эльке и с Эльке на тебя. Через день, в воскресенье, ты встретился с Миреком на Градчанах, где он писал этюды. Ты рассказывал ему о своей поездке в замок Карлштейн, о последней выставке в Москве, на Малой Грузинской, еще о чем-то... – Старик, – перебил тебя Мирек, не отрывая кисти от грунтованной картонки. – Ты о моем внимании к плоти говорил... И ты не согласен с тем, что в искусстве да и в жизни это главное? – Так ведь... и душа еще есть... – Есть, безусловно. Забывать об этом – в лучшем случае идиотизм. – Ну так? – Задумывался ты когда-нибудь над тем, как ее выразить, эту душу? – Трудно сразу ответить... если говорить о живописи, то в глазах, может быть, в губах, в руках... Помнишь «Старика» Рембрандта? – Помню. – Там нет плоти, а какая сила выражения! – Странно ты плоть себе представляешь. Обнаженная – значит плоть, необнаженная – не плоть. А сама атмосфера, звучание линий, тонов... Я понимаю, о чем ты говоришь, – продолжал работать Мирек, не обращая внимания на костлявую, с тяжеленным, сгибающим к земле ее измученную пластическими операциями шею «никоном», американскую туристку, рассматривавшую этюд Вртбовского сада на Малой Стране. – Но прошли времена прямого, непосредственного выражения и воздействия. Нужно ведь учитывать кино, телевидение, кибернетику. Сперва захватить зрителя – любым способом, а потом... – То есть воздействие на инстинкты? – Если хочешь – прежде всего. Писал же Стенли Хьюмен, что Фрейд ничего не выдумал, он только поднес зеркало к нашим лицам, говоря то, что обычно говорили философы и трагические писатели. В этом – истина. Почему фрейдизм появился именно в нашем веке? Ведь не открыл же он, в самом деле, ни комплекса Эдипа, ни комплекса Электры, ни комплекса Нарцисса... Их еще в Древней Греции исследовали поэты. И теория свободных ассоциаций – в ней ничего нового. Фрейд ее просто оформил четко и определенно. Я не поклонник его и никогда им не был, хотя с интересом читал «Толкование сновидений», «Леонардо да Винчи, этюд по психосексуальности»... Мне думается, что главный вопрос не в том – как, а в том – что. Воздействие на инстинкты, причем не обязательно на половые, – это лишь форма привлечения внимания зрителя, позыв к включению его подсознания. А в подсознании – глубины, которые Фрейду и не снились. Они-то и есть сегодня предмет настоящего искусства. Не порнографию я имею в виду, пойми правильно. Это – первое. И второе – что может быть более выразительным, чем тело? Его посредством можно выразить те же глубины подсознания, его свободные и несвободные и все прочие ассоциации. Вспомни древнегреческих богинь, языческих идолов, наши, католические изображения святых... И по-моему, в исторической серии я добился в этом смысле больше, чем во всех других работах. Мирек вытер кисть, положил ее, раскурил темно-синюю, в форме змеи, трубку и повернулся к высокой американке. Та засияла фарфоровыми зубами, предлагая за этюд Вртбовского сада восемь долларов. – Нет, миссис, – ответил ей Мирек немного театрально. – Вртбовский сад за восемь баксов не продается, – и захлопнул этюдник. Потом вы сидели в любимом ресторане Швейка «У чаши» и пили темное пиво «Гамбринус». Мирек жаловался на катастрофическую нехватку времени, на звонки выставочного комитета и угрозы вычеркнуть его фамилию из списков; жаловался на свою бывшую тещу, которая таскает Мирека по судам, а по какому вопросу – он и сам точно не знает; рассказывал, как влюбился в молоденькую итальянскую натурщицу, но за полгода своей стажировки в Риме так и не сказал ей об этом; по правде говоря, вспомнил он слова Райнера Мария Рильке, творческая жизнь так близка жизни сексуальной – ее страданиям, сладострастию, – что их следует рассматривать как две формы одной и той же потребности, одного и того же наслаждения; там, в Италии, Мирек пытался совместить эти формы – делая копии с полотен мастеров, рисуя в классе академии с натуры и ужиная в самых дешевых кафе. – И душа еще есть... – повторил он твои слова, крепко сжав плечо, – есть еще и душа. С этим никто не спорит. Возле станции метро было много народу. Вы отошли к газетному киоску. Снова, как в первый дождь, пахло арбузами, хотя нигде поблизости их не продавали. – По-твоему, старик, – спросил Мирек, – чего больше в твоих отношениях с этой очаровательной, роскошногрудой немкой, с Эльке, – души или плоти? Ты хотел ему ответить сразу, даже рот раскрыл, но... не ответил, попрощался и вошел в метро. Прислонившись спиной к дверям вагона, ты смотрел в убегающую черноту туннеля и думал, почему стал писать рассказы. Воздействия на инстинкты, свободные и несвободные ассоциации, – подобного ничего в мыслях не было. Просто однажды ты понял, что ни одно другое дело не даст тебе большего наслаждения, если, конечно, писать изо всех сил, как можно лучше. Ничто не даст тебе большего волнения – грусти, радости, власти над тем, чему другие безропотно покоряются и считают это естественным. С детства ты мечтал о прекрасном, туманно-несбыточном; самозабвенно мечтал быть то Айвенго, то Пятнадцатилетним капитаном, то Кожаным чулком, то Шерлоком Холмсом, то Пеле, то Брижжит Бардо... и, начав писать, просидев несколько зимних ночей за бумагой, вдруг почувствовал, что мечты твои, главная мечта, состоящая из многих, может проясниться, стать реальностью, и от этого испытал счастье, в котором – казалось теперь – безвозвратно смешались душа и плоть, и невозможно разобрать, чего в нем больше. Да и нужно ли? ...Кофе Мирек сварит крепким, после чашки ты почувствуешь возбуждение; с каждой минутой в мастерской оно будет расти, напоминать ощущение, которое появляется во время погружения на глубину – сильней и сильней давит на барабанные перепонки... |
|||||||
| Последнее обновление ( 14.11.2009 ) | |||||||
| < Пред. | След. > |
|---|