| Прощание с Прагой |
|
|
|
| 03.11.2009 | |||||||
Страница 2 из 5 …Пиво будет вкусным и легким. Закончив вторую, ты попросишь третью кружку «Праздроя» и чашечку кофе – для Эльке. Вы будете сидеть и, время от времени перебрасываясь чужими фразами, слушать, как осторожно стучат каблуки и деревянные подошвы сабо, хлопают вьетнамки, шелестят разноцветные болоньевые курточки, шершавые джинсы и длинные, цвета хаки, платья «сафари». Подумаешь, что хорошо бы подняться на Градчаны и послушать хор в одном из костелов, что оставил еще несколько залов картинной галереи «на потом», что вельветовый костюмчик, который ты купил на Вацлавской своему племяннику, будет ему только-только... Ты взглянешь на часы и почувствуешь вдруг – впервые, – что все в последний раз: это кафе, и размышления о том, подняться или не подниматься на Градчаны, и... а сидите и смотрите вы на прохожих, на темные окна домов и друг на друга так, будто бы много вечеров у вас впереди. И тебе захочется сказать Эльке что-то по-русски – такое, что уже не раз ты говорил про себя и что успокаивало, возвращало в состояние, привычное с детства. Но ничего не скажешь, потому что в ответ она бы лишь улыбнулась. Шагая по Парижской улице в сторону Староместской площади, ты оглянешься на недопитую кружку пива; спины прохожих сомкнутся над кружкой, словно вода. До семи останется минут десять. На площади Эльке возьмет тебя за руку и потянет вправо, к скамейкам, сидя на которых пенсионеры, туристы и дети кормят голубей. Она развернет салфетку и, разломив большой поджаристый кнедлик, протянет тебе половинку; и раскроет холодный влажный рот, и повернется, – ты, зная, что в последнее мгновение, блеснув красивыми зубами, она откинется назад, на спинку, изо все сил сожмешь рукой тугую талию и отпустишь, коснешься ее стриженых волос. Неподатливые, они напомнят тебе тот день, когда Прагу заливал теплый дождь, вдоль бровок, по асфальту и брусчатке бурные прозрачные потоки уносили веточки лиственницы, тополиные листья. Стены домов и крыши потемнели, стали яркими, как в южном городе. На Малой Стране возле костела Святого Томаша продавали арбузы. Вы купили один, круглый, как футбольный мяч, с ровными, нарисованными полосками и толстым сухим хвостиком. Ты предложил зайти в какое-нибудь кафе или под навес, но Эльке не хотела расстаться с серебряным небом и ловила открытым ртом крупные капли; вы сели на скамейку в сквере; когда промокла последняя нитка ее майки, демонстрировавшей уже больше, чем скрывавшей, так что пробегавшие мимо чехи, разевая от изумления рты, едва не падали в лужи, а один налетел-таки на фонарный столб, ты уговорил ее перейти под хлопающие и брызгающие, будто щенята, листья каштана. Арбуз был темно-бордовым. Густые сахаристые струи текли по ее подбородку. Эльке жмурилась и, поджимая нижнюю губу, выставляла вперед подбородок, чтобы не капало на майку. Тебе до звона в висках хотелось припасть к ней щекой, если не губами – ткань обтягивала приподнятые, широко расставленные, как у древнегреческих скульптур, большие груди, – и ты заставлял себя вспоминать такие английские слова, которые не произносил уже много лет, может быть, с тех пор, как в школе вы учили наизусть «Ту би о нот ту би...»; но и это не отвлекало, ты съел весь арбуз, до последней корочки, и Эльке смеялась, наклоняясь к тебе, и ты почему-то все гладил и гладил ее арбузной рукой по мокрым волосам, а она говорила, что не пойдет к тебе в общежитие и вообще здесь, в Праге, все по-другому, здесь хорошо, а там, в Дрездене, была глупость, о которой лучше забыть, что она и сделала, а вообще у нее есть жених, которого она любит, и зовут его Михаэль, по-русски – Миша… Потом вы гуляли. Около девяти зашли в дискотеку – подвал неподалеку от Староместской площади. Пили сладкое сухое вино, рассказывали что-то друг другу – больше говорила Эльке, – грызли соленые орешки, танцевали под обработанную Уолтером Марфи в стиле диско Пятую симфонию Бетховена, записанную на популярнейшем диске «Сатердэй найт фиива»; диск-жокей, высокий, очкастый, прыщеватый парень, в котором сидел угрюмый норвежец (в перерывах между отделениями) и взрывчатый итальянец, бросил Эльке розу, и повторил для нее Пятую, и пригласил вас на конкурс дискотанцев. В конце вечера ты все-таки коснулся одеревеневшей ладонью ее волос. Она подняла свои темные, вытянутые глаза и на тебя посмотрела. Ты покраснел и, несмотря на только что выпитый стакан тоника со льдом, чувствовал, как пересохший язык липнет к небу. Эльке все смотрела и смотрела – ты наступил какому-то парню на ногу... «Ду ю лайк Бетховен?» – спросил то ли ее, то ли его сиплым чужим голосом. «Йес, ай ду», – ответила она глубоким, театральным басом, отстранилась от тебя и... улыбнулась – мягко, нежно, так нежно, как никто тебе еще не улыбался; и крепко прижалась, и положила пушистую, пахнущую дождем голову тебе на плечо, и запах ее волос, смешиваясь с терпким запахом стеарина, пьянил; Челентано пел задумчивую песню, и ты подумал, что вы похожи на героев какого-то сентиментального фильма. На улице, когда вы медленно шли по усыпанному блестящими яблоками-лужицами асфальту к метро, Эльке рассмеялась; тебе сделалось неловко, вспомнилось забытое мальчишеское ощущение, когда многое непонятно, но она объяснила, что смеется над тем, какой смешной ее двухметровый Михаэль, под дождем у него очень смешно и трогательно торчат уши… ...К ломтику кнедлика слетятся сизари. Они не станут драться из-за крошки, – увидев, что ею уже завладели, степенно разбредутся в ожидании. Большой, с мокрыми лиловыми перьями голубь достанет крошку из-под самой Элькиной ноги; ногу, с красиво удлиненными мышцами, высоким подъемом балерины, обутую в сандалию наподобие древнеримской, со шнурками, Эльке чуточку приподнимет, и платье обтянет крутое упругое бедро; тебе захочется наклониться, поднять с брусчатки горелую спичку, чтобы никто, кроме тебя, его не видел. Снизу ты будешь смотреть на ее длинную шею, груди с просвечивающимися сквозь ткань острыми сосками, колени, тонкие, тугие щиколотки и чувствовать счастье обладания, собственности – плотской, теплой, ради которой больше всего на свете хочется жить. И снова с какой-то опустошающей тоской подумаешь, что уходит минута за минутой, и ничего не повторится, и ты бессилен, потому что написанные тобой рассказы и те, которые будут еще написаны, как ни старайся – лишь жалкая попытка сохранить (не для кого-то, для себя) мгновения своего счастья, а истинное счастье уходит, никогда не возвращается... Но, может быть, иначе счастья не было бы вовсе? За минуту до семи вся пестрая площадь – и пенсионеры, и туристы, и дети – поднимется и сольется к пятачку перед южным фасадом Староместской ратуши, к Орлоям. Вы не будете стараться занять место поближе, там, где щелкают затворы фотоаппаратов; вы встанете между толстыми колоннами аркады дома напротив, ты положишь руку Эльке на плечо, она свою тебе на талию, и будете молча ждать, когда отстучат семь раз куранты, отзвенят хрустальным звоном молоточки, проплывут счастливые, помолодевшие после недавней реставрации краснощекие апостолы, пропоет петух, захлопнутся крышки фото– и киноаппаратов, по брусчатке застучат в разные стороны каблуки. – Мирек опаздывает, как всегда, – тихо скажет Эльке. – Да, – ответишь ты. – Смотри, какое небо. И весь вечер необычный... Тебе захочется поцеловать ее, но ты побоишься, что твои расслабленные губы, как часто бывает, упрутся в ее крепкую ладонь заядлой теннисистки. – Идут наконец... – скажет она, указывая подбородком на начало Парижской улицы, где мелькнет борода Мирека. С ним будут друзья (к которым она и отправилась с тобой в Прагу из Дрездена, когда казалось, что все еще только начинается) – француженка Шарлотта, студентка института славянских языков, тоже стажирующаяся в Карловом университете, шведский журналист Йенс, мексиканский архитектор Рамон и диск-жокей Петер, тот самый, который бросил Эльке розу. Они по очереди будут целовать Эльке, она будет подставлять попеременно то правую, то левую щеку, а ты, пожимая их руки, вспомнишь оставленную на столике недопитую кружку пива, вспомнишь, как Эльке звонила домой, в Росток, Михаэлю и повторяла «их либе», но от хлопка Мирека по плечу забудешь все это и рассмеешься анекдоту, рассказанному на ломаном английском. – Ну, так ко мне в мастерскую, – пробасит Мирек, – кофе пить? – Или что-нибудь покрепче? – подмигнет Рамон. – Например, то, что продается там, – укажет рукой Йенс на витрину темно-красного дома и многозначительно хмыкнет. – Нет, – поднимет руки Петер. – Мы же договорились... – Да, да! – хлопнет в ладоши маленькая, с большим горбатым носом и огромными черными глазами Шарлотта. – Сегодня в дискотеку! Я не плясала уже тысячу триста одиннадцать лет, с прошлого четверга! – Чудесно! – обнимет ее за плечи Эльке. – Ты, как всегда, гениальна, Шарлотта! |
|||||||
| Последнее обновление ( 14.11.2009 ) | |||||||
| < Пред. | След. > |
|---|