Вечером капитан говорит, что квартальный план выполнен.
Мы сидим за столом, усталые, мокрые, перед нами глубокие миски; Жора наливает в них свекольник. От борща идет крепкий наваристый дух, мы знаем, что на второе будут крабы, сердце бьется весело. Саня травит анекдоты, вспоминает случаи в какой-то петропавловской пивной и у берегов Австралии, когда имели на правом траверзе маяк Тасмании, дракон (боцман) спорит, доказывает что-то с полным ртом, Саня подшучивает над ним (они вместе ходили на БМРТ). Жора подливает в миски борща, капитан, Василич, Данилыч, все улыбаются, вкусно чавкают, держа ложки сильными растрескавшимися, разъеденными солью пальцами. Жора, напевая свадебный марш Мендельсона, выносит из кубрика ведро с крабами, вываливает их на стол. Мы вспарываем ножами темно-красные шершавые клешни и хвосты, в которых нежно-розовая волокнистая сочная мякоть, переламываем щупальца и высасываем из них сок. Мы говорим о таежном пиве и о жигулевском пиве, об извержениях вулканов и о делах в правлении колхоза, о футболе и о женщинах, и мне тепло, хорошо с этими людьми, с которыми я укладывал ваера, стропил снюрревод и ходил по колено в блестящей под дождем, кишмя кишащей рыбе.
После ужина прижимаюсь щекой к подушке и погружаюсь в мертвую глубину, где никого и ничего.

Утро ветреное. Курсом сто семьдесят идем к ПР, чтобы сдать рыбу и снова идти поиском. Но рефрижератор рыбу не принимает, потому что у него полный бункер. Капитан запрашивает ПР «Андрей Евданов». «Если успеете, примем», – отвечают. Не успеваем. Поворачиваем на северо-восток, идем курсом шестьдесят пять к БМРТ «Трудовые резервы». Через двадцать миль узнаем по рации, что и там нас не ждут.
– Вот же, ети его мать, болтаемся, как говно в проруби, – говорит Николай Иванович, говорит со спокойной и привыкшей улыбкой. – К вечеру треска вторым сортом пойдет, а через сутки не примут – или на техническую муку, или за борт.
– За борт?
– За борт. Она там гниет, проклятая, на дне, а потом на этом месте и в округе долго рыба не появляется, от гнили она уходит. Мой приятель Миша Тимофеев, горячий мужик, фронтовик, ловил со своими ребятами, до плана дотягивали, а зима была, снег, обледенение, того гляди... Ему команда: смывай рыбу за борт, некуда ее сдавать. Ну он и не выдержал, послал начальство подальше... Сняли, партийный выговор влепили. Чуть не посадили за антисоветчину. Во какие дела, Максимка.
...В темноте подходим к БМРТ «Геннадий Закруткин», капитан которого соглашается принять у нас рыбу. Долго не можем пришвартоваться, морозильный траулер, громадина с шестиэтажный дом, отталкивает наш сейнер волной. Наконец чиф Василич лезет по веревочной лестнице оформлять накладные. Мощные прожектора бьют сверху по нашей корме, покрытой полуметровым слоем рыбы, не поместившейся в трюме. Из шланга моем ее, – хвосты, отверзнутые жабры, плавники, все покрывается густой сметанной жидкостью. Загружаем рыбу в коплер, она поднимается в серебряном свете прожекторов и где-то наверху исчезает в гигантском бункере БМРТ. Мы снова загружаем, и как-то даже жаль расставаться с рыбой, которую мы так долго искали в океане, ловили под ветром и дождем, потом никто не хотел у нас ее брать, потому что этот на ремонте, тот ушел за топливом, а у этого места в бункере нет.
За Василичем по лестнице спускается высокий полный человек неопределенного возраста, под плащом у него костюм с галстуком. Руку он подает только капитану, представляется помполитом «Закруткина». Говорит, что пойдет с нами на юго-запад до СРТМ «Реутово», а чтобы не терять времени даром, прочитает лекцию.
– Нужное дело, – соглашается капитан. – Только вот немного поздновато, ребятам с утра работать...
– Нам всем работать, – начальственно усмехается помполит, похлопывая капитана по спине. – Через... – он приподнимает розовый манжет, смотрит на часы, – через пятьдесят минут прошу собрать людей.
Саня наводит на помполита взгляд, хрипло откашливается, будто в горле у него застрял брезгливый матерок, и идет на рубку менять вахтенного.

                                                                              IV

Ему не больше двадцати восьми, но есть уже и двойной гладковыбритый подбородок, и высокие подковообразные залысины, почти соединившиеся на темени. Он садится напротив нас и неторопливо, делово развязывает зеленые тесемки пухлой красной папки, раскладывает на столе вырезки «Правды», номера «Коммуниста» с многочисленными аккуратными закладками, конспекты лекций. У меня на коленях сладко мурлычет кошка-трехцветка Марина; ребята смотрят на нее, каждый старается незаметно погладить. Жора спрашивает помполита, не принести ли чаю. Тот говорит, что чайку бы не помешало, но покрепче и без сахару.
Постукивая по столу обратной стороной карандаша, поправляя галстук, он говорит, словно катается на роликах по зеркально гладкой поверхности, без единой трещинки или зазубринки. Он легко доказывает всю смехотворную недальновидность политики Белого дома, клеймит позором японских милитаристов, анализирует невиданный со времен Великой депрессии кризис западного мира. «Соображает мужик», – шепчет мне на ухо Данилыч. От международных событий помполит катит к нашей стране, медленно, но верно приближается к Дальнему Востоку. Говорит о необходимости усилить, улучшить, увеличить, об ответственности каждого и рабочей совести, о выполнении и перевыполнении... Просыпается Марина, томно потягивается, матросы смотрят на нее.
И вдруг я чувствую, как что-то меняется. Помполит говорит о необходимости претворения решений съезда партии в жизнь, цитирует доклады Леонида Ильича и Андрея Егоровича, называя с сыновней нежностью выдающихся деятелей по имени-отчеству, а мужики елозят на своих местах, будто уже не терпится им приступить к претворению.
Допив чай, сложив бумаги и аккуратно завязав тесемочки папок, помполит уходит в «каюту» капитана – на зашторенную койку – отдыхать. Мы выбираемся наружу.
– Дыра на судне, – заговорщицки сообщает мне Жора, давая прикурить.
– Пробоина?!
– Да не ори ты, какая пробоина – дыра, камбала. Братва с «Закруткина» отгрузила. Вслед за этим хмырем политическим. Отбарабаним – и япошкам сдадим за пару ящиков пива баночного. Пробовал хоть раз? Или часы наручные возьмем – домой в «Сейке» вернешься.
– Что сдадим? – не понимаю я. – Камбалу?
– Парчушку, биксу сдадим, – доходчиво поясняет кандей. – Ну, мочалку. Пиксу. Телятину, короче!
– Телку? – доходит до меня.
– Ну. Звать Анькой-пулеметчицей, как нашу кошку. Саня ее у стармеха Анатолича спрятал. Иди первым, на болт насаживай – по законам гостеприимства. Туда, в машинное отделение шуруй, вниз. Только не светись особо. Иваныч этого не любит.
Я медленно спускаюсь, мысленно прикидывая, сколько иллюминаторов в борту гигантского БМРТ «Геннадий Закруткин», к которому мы подходили вплотную, сколько за ними голодных морских волков – и одна на всех Анька, какой бы она ни была…
Оказалась она девушкой лет семнадцати, довольно симпатичной, худенькой с бархатными карими глазами…

...Ночь, все спят. Мы с Саней стоим в темной рубке, дребезжит локатор, шумит рация, кто-то переговаривается о погоде и улове, сонно скользит по их голосам далекая морзянка.
Не верится, что час назад Николай Иванович подавил бунт на корабле. Он сказал – сказал так, что поверили сразу – что все, мол, понимает и повидал такое, чего никому не снилось, но имеет две дочери, а от третьей, старшей, внучку, и на судне у себя бордельера не допустит. Анна, не успевшая после «Закруткина» (где три недели накачивали пойлом) протрезветь, стала поливать все советское матом и вырываться в темноту, к «узкоглазеньким, от которых не воняет и которые умеют обходиться», но капитан, сжав ее кисть – брызнули слезы, девушка взвыла, приседая и прося прощения, – сказал, что лучше выбросит ее за борт. Она угомонилась и вскоре уснула на месте Данилыча рядом с храпящим помполитом.