Ночью не сплю. Выбираюсь на палубу, рвет, я заглатываю, жадно пью холодный влажный воздух; потом дрожу, скрючившись под одеялом, и не могу дождаться утра, мне очень худо. Перед рассветом забываюсь, а проснувшись, чувствую себя получше.
– Ну как, писатель? – спрашивает чиф (старпом) Василич надсаженным пиратским голосиной.
– Здоровье в порядке – спасибо зарядке!
– Молодец, давай, давай.
– Даю, – говорю я и часа полтора еще лежу, нет сил подняться. Но уже не укачивает.
Жора приносит большую чашку сладкого чая с хлебом, я отказываюсь, хотя ужасно хочется есть, – стыдно. Они носятся со мной, как с девушкой, думаю. Вот же чертовщина! Надо взять себя в руки.
Ветер переменился, потеплел и ослаб, но волнение даже увеличилось. Впереди, на горизонте, стоит плотная гряда тумана, от нее навстречу идут широкие тяжелые волны. Чуть выше и над ними туман, сырой, желтоватый. Сейнер поваливает, скулы его поднимаются и опускаются, волна захлестывает палубу, стекает медленными струями. Крепко держась за перила, я иду на рубку.
– Оклемался маленько? – подмигивает капитан Николай Иванович. – Ничего, бывает... – голос у него негромкий, сипловатый и какой-то уютный.
Я улыбаюсь, машу рукой, мол, никогда бы не подумал. Капитан рассказывает, как в колхоз приезжал из Ленинграда проверяющий.
– Крупный мужчина, осанистый. Что мы, говорит, все по большим траулерам, по плавбазам, хочу посмотреть, как ваши рыбаки на мэрээсках работают. Взяли его, вышли. Неспокойно было, осень, ветра. Как начало болтать на Авачинской губе, в открытом океане, он еле жив, а возвращаться не хочет, пройдет, говорит, отравился. На берег зеленый весь сошел, бедняга, исхудавший... А ты, Максимка, вроде уж порозовел чуток? – Николай Иванович небольшого роста, крепкие покатые плечи, массивная шея, перебитая, расплющенная переносица; стоит за штурвалом, в телогрейке, в ушанке, широко расставив ноги в кирзовых сапогах, и лукаво на меня посматривает. – А? Вон погляди в технику, – кивает на локатор. – Раньше мы как ловили? Ходишь в тумане, ходишь недели две. Чуть не натыкаешься на какое-нибудь судно. Где были? – спрашивают. Не знаем... Что поймали? Ничего... Штанами раньше ловили. А теперь техника.
Я смотрю на датчик, показывающий отклонение истинного курса от заданного, на экран дребезжащего, позванивающего гидролокатора. Под нами около двухсот метров. Зеленый луч пронзает толщу воды, ударяется о дно и отскакивает, как стрела с расплющенным наконечником. Рыбы не было ночью, нет и теперь. Как сквозь дно провалилась. Натолкнувшись на стадо, луч разбухнет, словно удав, проглотивший поросенка. Но рыбы нет, в рабочем трюме по-прежнему полтонны.
– Двое суток норд держался, – говорит капитан. – Погода на рыбу действует, как на ревматика. Норд она не любит, вот и крутим нули. Сегодня зюйд, зюйд-ост, так что должна объявиться после обеда. Прислали мне как-то ученого Арнольдыча, с черной такой бородкой клинышком. Писал, графики чертил, таблицы. Туда иди, возвращайся... Месячную норму топлива за неделю сожгли – пролет за пролетом. Не-ет, говорю председателю, вы уж сами с наукой разбирайтесь. С одной стороны, конечно, хорошо, а с другой – я двадцать первый год здесь рыбачу, знаю про эти места столько, сколько ни одна машина знать не может, даже кибернетическая.
На рубку поднимается стармех Анатолич. Команда по-морскому зовет его дедом, хотя он на год младше меня. Но выглядит солиднее – кадыкастый, тяжелорукий, говорит неторопливо и веско. Посоветовавшись о чем-то с капитаном, выкурив «беломорину», он предлагает мне спуститься с ним в машинное отделение, посмотреть. Там светло от сильных ламп и свежей желтой краски. Стук, лязг, рев, гул. Мы ходим между генераторами, валами, фланцами, Анатолич, вытирая руки ветошью, показывает, объясняет что-то, полное ощущение немого фильма, но я понятливо киваю или внимательно хмурю брови. Все горячо, металлически пахнет, блестят от масла железные пузырчатые настилы под ногами, трепещут стрелки манометров.
С лестницы слышим звонок, топот. Я пробираюсь на корму. Матросы все там – в ярко-оранжевых куртках, штанах; капитан дает два звонка, сбрасывается вешка, гремят лебедки... Саня показывает мне жестами, что идем по рыбе. Сбегаю вниз, в жилой трюм, быстро надеваю проолифленную робу и рукавицы, возвращаюсь на корму. Матрос Данилыч уже поймал багром вешку, укладываются ваера. Я занимаю место матроса, который по расписанию обязан следить за выборкой урезов; замечаю, что идет сильный дождь.

                                                                               III

Проходит часа два или три. Работаем без передышки. «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, – твержу про себя, – и с мест они не сойдут, пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд. Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?» Звонок – приготовиться! (Капитан видит на экране гидролокатора стадо, небольшое зеленое облачко, на которое наталкивается луч.) Два звонка – бросить вешку! Звонок – вешка пошла... На всю длину ваеров, на тысячу двести метров, ложатся кухтыля по коричневато-седым волнам. Дождь не перестает, сплошной, холодный, он бьет по сейнеру, норовя вдолбить его в воду, сечет наши капюшоны и лица. Мой свитер под курткой промокает, в сапогах хлюпает и плещется, рукавица порвалась о трос. Сейнер разворачивает поперек волне, швыряет, трудно устоять на скользкой корме между визжащими тросами. «Майнай! Вирай!» Лебедка долго поднимает снюрревод с глубины, – вдруг мешок выбрасывает метрах в пятидесяти от сейнера, потому что рыбу раздувает из-за быстрой смены давлений. Через десять минут снюрревод, в котором килограммов двести или триста, раскачивается над нами: «Данилыч, мать твою, держи конец! Саня, отдаем гайтан!..» Распускаем шворку, рыба выплескивается на корму с живым тяжелым шелестом.
Вот это да! Треска, минтай, палтус синекурый, камбала, окунь, раковины, скаты, звезды, крабы... Никогда такого я не видел. Ходим по колено в рыбе, трепещущей, извивающейся, сортируем ее. Много прилова, мусора. Острогой прокалываем и поддеваем меняющих свой цвет скатов, громадных крабов, размахивающих в воздухе клешнями, минтай сбрасываем за борт, треску с вылупленными глазами и выдавленными пузырями, камбалу, сверху склизко черную, снизу желтоватую, прозрачную, сгребаем сапогами в трюм... Медленно кружат, садятся на воду чайки, жадно выхватывают рыбешек, роняют и снова цапают...