МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

                                                                        I
Люки и двери по правому борту задраены, идем в открытом океане. Я лежу на верхней койке и глубоко, как учили в детстве, дышу. Воздух в трюме тяжелый, пропитанный запахом слежавшихся простыней, резиновых сапог и влажных портянок. Прислушиваюсь к разговору на камбузе; слов не разобрать, может быть, обо мне?.. Лежу, повернувшись к стене, креплюсь, чтобы не вырвало. Машина гудит, подвывая на гребнях, мощно тащит сейнер против свинцово-ледяных волн.
Тяжело бухая сапогами, спускается кто-то из матросов. Заглядывает в мой отсек, откидывает занавеску, – я не поворачиваюсь, делаю вид, что сплю. Он раздевается в противоположном отсеке, фальшиво насвистывая песню Дассена «Индейское лето», ложится, шуршит газетой. Для него обычный рабочий день, ночью вахта. Подумаешь, четыре-пять баллов... Или я съел вчера что-то не то? Нет, ужинал вместе со всеми. Капитан еще спрашивал: ходил раньше, не укачивает? Ходил, как же... на речных трамвайчиках по Москве-реке.
Три дня назад я пил в домодедовском буфете кефир, ел холодные беляши и слушал объявления о задержках рейсов. Где-то над Амдермой или Якутией, когда слева через иллюминатор жарило незаходящее оранжевое солнце, а справа синели нагромождения льдов, вспомнился Киплинг: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд». В Москве отцветала черемуха, Камчатка встретила поземкой, кружащей по бетонным плитам аэродрома, холодным колючим ветром; захотелось домой, в Москву, но это чувство я научился в себе давить.
«Кто еще в Питер?» – вопрошал на площади красавец таксист с пушкинскими бакенбардами. Я поинтересовался, что это будет стоить, забыв о надбавках за отдаленность, вредность и т.д. Таксист (совсем как в Тбилиси) оскорбленно махнул рукой в сторону автобусной остановки. Вдоль разбитой вздувшейся дороги росли каменные березы с корявыми стволами, густые пучки трав свисали в черную талую воду, которой полны были кюветы. Я сидел за кабиной водителя и прислушивался к разговорам – о том, что весна ранняя, на Первомай в Питере снега почти не было, вьетнамские ананасы в магазинах кончились, а масло завезут только в четверг. Потом я пересел на троллейбус, который медленно, то и дело спотыкаясь на колдобинах, тянулся по главной и единственной магистрали города.
Администраторша гостиницы «Авача» устало посоветовала мне на всякий случай подойти попозже, но на них не замыкаться – все забронировано под конференцию вулканологов. Гостиница «Восток» была закрыта. Я сидел в чаще каменных берез на Сопке любви, смотрел на затянутую ледянистой кисеей дождя Авачинскую бухту, и мне было холодно после бессонной ночи, скверно; я думал о том, что напрасно полетел в эту командировку, надо было отказаться, потому что от себя не улетишь – ни на Камчатку, ни на Галапагосские острова.
Я пошел в ресторан, в туалете умылся и вытерся носовым платком. Назло купил тройной одеколон, вылил на себя четверть флакона. Меня подсадили за столик к рыжеусому старшему лейтенанту, примерно моему ровеснику, с пухлой девушкой в открытом черном платье. Он сжимал ее руку выше локтя и что-то говорил, касаясь усами маленького круглого ушка; она млела. На столе перед ним стояла бутылка шампанского. Мне хотелось выпить водки, но не прошло еще и двух месяцев после желтухи. Я заказал три бутылки минеральной воды, салат из свежих огурцов, балык и котлету авачинскую. Сидел и разглядывал посетителей ресторана – прапорщиков и офицеров, ярких женщин, местных пижонов, моих щебечущих соседей, не обращающих внимания ни на кого и ни на что, даже на мое благоухание.
На сцене, по бокам которой стояли громадные, из мореного дерева фигуры моряков с луками и пиками, настраивался ансамбль. В зале убавили свет; виляя увесистыми бедрами, вышла девица в балахоне и с кудряшками под Аллу Пугачеву.
– Добрый вечер, дорогие гости, – томно дыхнула она в микрофон басом. – Вокально-инструментальный ансамбль «Плутон» приветствует вас!..
Через полчаса официантка принесла минеральную воду, сказала, что огурцы не советует, а балык только что кончился.
– ...По просьбе наших гостей, рыбаков Северных Курил, – задыхалась в микрофон взмокшая певица, – мы исполним песню моего близкого друга Володи Высоцкого «Корабли постоят и ложатся на курс…»
Она то шептала, то истошно вопила, заламывая руки и запрокидывая голову, микрофон стонал, трещал, на столах покачивались бутылки, звенели фужеры. Выли электрогитары, бухал большой барабан. По изрытой щеке прапорщика, сидевшего через столик от меня, катилась слеза, он растирал ее шершавой ладонью.
Потом по просьбе гостей из солнечных республик звучали песни Бубы Кикабидзе, Бюль-Бюль оглы и Демиса Руссоса. Я выпил литр воды, и настроение не улучшилось. Соседи мои все чирикали, старлей время от времени подливал в фужеры, шампанское пенилось, шипело и затихало – они его не пили. Они и так были счастливы. Я завидовал им. Нет, я бы не хотел служить на атомной подлодке и видеть небо по четыре месяца в году, не хотел бы жить в Петропавловске, в туманах, ветрах и снегах. Но я завидовал им, таким счастливым сейчас, в этом ресторане, под эту музыку и своеобычное исполнение шлягеров. Открывая и закрывая блестящую сумочку, опустив глаза, она тихо что-то рассказывала, он слушал, положив руку на спинку ее стула, иногда оглядываясь по сторонам. Они еще не были мужем и женой, – она полдня запудривала прыщики и при нем стеснялась есть, он напрягал шею, играл желваками, стараясь выглядеть мужественней и нравиться.
Я спросил, правда, что Авачинская бухта крупнейшая в мире? Он неохотно ответил. Я еще что-то сказал – она быстро на меня взглянула, он предложил шампанского. Я сострил, что ведро воды заменяет стакан водки. Мне захотелось оскорбить его, но в голову ничего не шло, кроме полной пошлятины. Я пригласил ее на медленный танец. Узнав, что я из Москвы, она спрашивала, правда ли, что Пугачева вышла замуж за Раймонда Паулса. Я прижимал ее, маленькую, пухленькую, совсем мне не нравящуюся, и видел краем глаза, что старлей пристально на нас смотрит. Потом я еще приглашал ее, что-то говорил, целовал в мочку уха, рассказывал, кажется, о последней премьере в Доме кино, в котором никогда не был.
– Пойдем выйдем, – предложил он.
– Пойдем, – согласился я.
У гардероба под лестницей он протянул мне пачку «Беломора», я сказал, что курить вредно. Тонкие его губы белели, становились прозрачными. Он напряженно курил, затягивался всей грудью, а я удивлялся, что совсем не волнуюсь, внутри, как обычно, не дрожит; старлей был крепким парнем. По лестнице спустились и закурили возле туалета еще два старлея с такими же погонами.
– Ты чего, в натуре?
– В натуре я ничего, – ответил я и неожиданно для себя широко зевнул.
– Что? – рыжеусый ухватил меня за свитер и толкнул под лестницу. – Что?!
– Ни-че-го, – спокойно (этакий Бельмондо) ответил я, освободился от его руки, сделал шаг влево, перенес центр тяжести, чтобы принять ката и нанес ему короткий уракен-гапомен-учи (удар обратной стороной кулака). Удар не получился, но он присел от боли, слабо ударил меня в живот, подскочили двое лейтенантов, хотели мне вломить, но раздумали, схватили за руки своего рыжеусого однополчанина. Он вырывался, шипел, брызжа слюной, что измочалит меня до полусмерти, что я салага и жизни не видел, не знаю, что такое автономное плавание, удар по дыхательному мешку, защемление страховочного конца!.. Я отвечал, что все это его трудности. И сам себе очень нравился.
И все же старлей напоследок задел меня боковым в челюсть.

                                                                                   II

Сползаю с койки, голова кружится, горячая горькая тошнота подступает, и я уже не могу ее сдерживать; больно ударившись щиколоткой о железную ступеньку, в одних носках выбегаю наверх, свешиваюсь за борт и чувствую, как сзади меня хватают за ремень. Волны совсем близко, лицо покрывается холодной изморосью. Долго не могу разогнуться, все внутренности, кажется – легкие, желудок, печень – рвутся в мелкие клочья... боже мой, боже...
Держит меня Саня, небольшого роста темноволосый, небритый матрос лет тридцати, с хриплым грубым голосом.