| Сколько яблок было той осенью |
|
|
|
| 03.11.2009 | |||||||
Страница 5 из 5 – А хочешь я тебе спою? Она запела эстрадную песню, которая года три назад все звучала по радио и по телевизору. Максим допил портвейн и сидел, прислонившись к стенке плечом, пьяный и размякший. Откуда-то из глубины поднималась, переполняла его странная какая-то... нежность; нежность не к чему-то определенному, реальному, а ко всему, что в тот момент переплелось в сознании, – нежность и жалость к ночи, которая такая длинная, холодная, к Волге, болезненно вздувшейся где-то там, в темноте, к звездам, видневшимся через окошечко, к себе, – было шестнадцать лет, а теперь уже двадцать три, и скоро будет тридцать, сорок, семьдесят, а то далекое, светлое так и не вспомнить... Потом она пела уже не эстрадные песни, а старые русские, которых много знала ее мама Зинаида Михайловна, и Максим подпевал. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в песках...», «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра...» Голос ее был совсем не таким, каким вспомнился Максиму, а может быть, просто казалось тем, доармейским летом... Многое ему казалось, чего не было и не могло быть, теперь он понял это, и так грустно было, и так сладко на душе, и нежность, и жалость ко всему сущему (так про себя он формулировал) кружилась в такт песне: «...поутру пташечки запели, уж наступил прощанья час, пора настала расставаться, и слезы полились из глаз. Сам весь в слезах, своей любезной он так учтиво говорил: «О чем ты плачешь, дорогая, быть может, я тебе не мил?» – «Уж я и плачу, и горюю все по тебе, мой друг, тужу, а без тебя я через силу, ох, по земле сырой хожу». Максим слушал, пел, сдавив виски ладонями, и слезы катились по щекам, за ворот свитера, и ком стыл в горле... Наконец он вспомнил: Эрмитаж, люстры, он, совсем еще маленький, в старенькой кофте на пуговицах, которую называл почему-то кафтаном, сжимая теплую руку отца, стоит и смотрит на женщину, изображенную на холсте; и кажется, будто уже видел он где-то ее лицо, хотя впервые в Ленинграде, – светло-карие огромные глаза с вытянутыми, чуть опущенными веками, лихорадочный румянец на щеках... Лишь через несколько лет узнал Максим, что это «Портрет камеристки инфанты Изабеллы»; она изображена Рубенсом анфас, но ее, только ее профиль напоминал профиль Лизы, и прозрачные руки, которых нет на холсте, и точеная шея, которую не видно под пышным жабо... Максим нащупал в кармане коробочку духов, которую купил в Красноярске; вытащил и поставил перед Лизой на столе. – Сегодня праздник, люди делают подарки... – сказал он, глядя в окно, чтоб она не увидела слез. – Мне?.. Мне никто никогда не... иностранные... спасибо... Тебе сказали, что я проститутка?.. Проснулся он, когда уже светлело. Дом был пуст. На столе стояла банка брусничной воды. Максим выпил ее, оделся и вышел на улицу, притворив дверь березовым колышком. Утро мглисто висело над черными избами, над железными крышами и крышами из дранки, которых было больше. Ночью слегка приморозило, но отпустило. Тихо и безлюдно было на улицах. Максим медленно шел мимо замерзшего по краям пруда, мимо сосны, на которой всегда висел пожарный рельс... Сунув руку в карман, он ткнулся пальцами в коробочку французских духов. Вытащил и долго смотрел на нее. Снова положил в карман. Навстречу шла соседка с большими черными сумками. – Здравствуйте, тетя Нюр. – Здравствуй, Максим, издалека в такую рань-то? – подозрительно прищурилась она. Максим пожал плечами и едва удержался от того, чтобы не расхохотаться над ее прищуром. Но – как всегда с похмелья – настроение круто изменилось. Он вспомнил татуированную узловатую руку Володи Банникова на плече Ирины; вспомнил, как прошлой осенью на картошке они привезли полный мешок яблок... и как ловили бреднем рыбу в студеном ручье, и пекли с Мишей Аристовым карпа на костре, а Ирина смотрела на них... Грудную клетку, затылок сдавил сталисто-серый, как утро, страх; не ревность к жилистой руке с татуировкой, а именно страх... остаться одному, за столько километров от Москвы... Максим пошел быстрей, мимо ржавых бочек, покрышек и битых бутылок, мимо «Товаров повседневного спроса», – быстрей, быстрей, потом побежал, поскользнувшись, едва не ударился лицом о столб поваленного забора, увернулся в последний момент, но все-таки больно ушибся коленом: страх, злость и тупое отчаяние душили его... Дверь на террасу была распахнута и простужено скрипела. Максим ворвался в избу, – тепло за ночь вытянуло, горела засиженная мухами лампочка. Натянув свитер на колени, Ирина спала, ровно, тихонько посапывая; из-под приподнятой верхней губы поблескивали зубы, спутавшиеся длинные волосы были разбросаны по двум подушкам... Он опустился на диван; поймал себя на мысли, что хочется написать это утро, это свое состояние и спящую Ирину, – она проснулась, немного опухшая, виновато, по-детски улыбнулась. – Малыш мой, девочка, – сказал Максим хриплым, надсаженным вчера голосом, целуя ее в горячие сухие губы и кладя на подушку коробку с духами. – Я люблю тебя. Я очень тебя люблю. |
|||||||
| Последнее обновление ( 14.11.2009 ) | |||||||
| < Пред. | След. > |
|---|