...Еще выпили, закусили. О чем-то заспорили. Володя Банников, положив Ирине руку на плечо, мурлыкал ей на ухо. Накинув полушубок, Максим вышел проводить Женю Завалкина с женой. Небо очистилось, было высоким. Дома стояли в пепельном звездном свете.
– Помнишь сестру Коновалова Толика? – спросил Максим. – Я ее, кажется, видел сегодня на танцах...
– Лизку-то? Она в столовой на посудомойке работает... Витька Сухоух, шофер с овощебазы, голой ее по деревне гонял с топором. Гуляла она от него с дальнобойщиками. От одного ученого с турбазы дочь родила, умерла, мозги, говорят, слишком быстро росли; умом в отца пошла, головой – в мать, мозги там и не поместились. Потом в Ленинграде где-то жила или в Калининграде, не знаю... Сейчас вот вернулась, год тому или полтора. Никого из родни у нее не осталось. Ну ладно, Высоцкий, бывай! Если нужно что, я на развилке, пост ГАИ ты знаешь.
– Конечно, знаю, – кивнул Максим. – Бывайте, ребята, счастливо.
Воздух был густым, вкусным, от него и от выпитого «ерша», казалось, редкие уже огоньки в домах ежились, как отражения уличных фонарей в ледяных лужах на асфальте, и звезды покачивались в тишине, над высвеченными лунным светом соснами.
Обойдя вокруг дома, Максим понял, что все-таки пьян. Присел на лавочку перед террасой, где сидела несколько часов – а может быть, и лет? – назад Ирина. Встал. Закурил. Подошел к калитке. Повернул щеколду, тихонько открыл и бесшумно закрыл ее за собой. Куда он? Так, прогуляться перед сном.
Дверь пятистенки, где жили когда-то Коноваловы, была заколочена крест-накрест. Максим постоял на крыльце и пошел по улице вперед, мимо «Товаров повседневного спроса», мимо груды ржавых бочек, автомобильных покрышек и битых бутылок; потом он свернул в одну из небольших улочек, упиравшихся в шоссе, и почему-то остановился перед маленьким, в два окна, перекосившимся домиком, крытым дранкой. Вошел во двор. Заглянул в левое, тускло освещенное оконце с одним черным ставнем. Занавесок не было. За столом сидела Лиза, перед ней стояла неоконченная бутылка портвейна, тарелка с остатками салата, соленые огурцы... Максим тихонько постучал пальцем в стекло, и она подняла мутные, с размазанной вокруг тушью глаза; приблизила лицо к окну.
– Вам телеграмма срочная...

– ...Нет, молодой человек, ты еще очень, очень молод, ты еще мальчик... – говорила она, держа в руке стакан. – Я понимаю, из Москвы... Но что ж с того? И я могла бы жить в Ленинграде, на проспекте Победы, номер двадцать семь, у меня там... а, гадость, грязь все это! Правда?
– Правда, – ответил Максим; его в тепле все больше развозило.
– А мы с тобой еще когда-нибудь будем вот так сидеть?
– Конечно, будем.
– Правда, я могла бы сидеть в любой компании в Москве?
– Правда... я...
– Нет, пить больше не хочу...
Потрескивала сонно печь, скрипели под ногами Лизы неровные, давно не крашенные половицы. Железная кровать занимала почти половину комнаты, чистой и теплой. На стенах висели застекленные, пожелтевшие фотографии детей, женщин и мужчин, старушек, дяди Паши Коновалова, отца Лизы и Толика, который удавился очень давно, когда Максим только на второе лето приезжал в деревню; в тот год в космос полетел Герман Титов, и Максим переживал, что не смог с классом пойти на Ленинский проспект встречать его. Была прикноплена к стене обложка «Экрана» с Татьяной Дорониной.
– Нет, все-таки давайте выпьем, – улыбнулась Лиза, старательно не раскрывая рта. – Сегодня праздник ведь! Так, значит, это ты был тот паренек из Москвы, под Высоцкого все пел, голос тоненький такой, а он хрипел, басил... Я думала, он на турбазу приезжал.
– Нет, дача здесь у нас, на Московской.
– Ну выпьем...
Глядя на ее морщинистую полную шею, шершавые руки, Максим выпил, откусил кусочек огурца и снова очутился в светлой ночи, в зарослях орешника. Переднее крыло, сиденье, фара «Явы» запотели, совсем рядом, почти под задним колесом валялись розовые трусики в горошек... А потом мотоцикл взревел, раздирая ватную влажную тишину, показалось, что березы валятся под этим грохотом и воем...
Кого напоминал ее профиль?..
– А мне один режиссер в Ленинграде предлагал в кино сниматься... Гадость это, грязь, да?
– Да, – сказал Максим.