– ...Так жалко... – прошептала она. – Но завтра или послезавтра будет уже можно.
Они лежали на диване в темноте, и в сполохах огня на потолке пылали континенты; на столе белела этикетка «Пшеничной».
– Малыш мой... – приподнявшись, она осторожно поцеловала его в живот. – Извини меня, пожалуйста...
– Ну, не надо... – сказал Максим, отстраняя ее голову и прикрываясь простыней.
– Ты... ты меня еще любишь?
– Люблю. Как там на факультете?
– Ты же мне звонил оттуда перед праздником.
– Я на секунду забегал к ребятам.
– Все такая же тоска. Говорят, Наум Моисеевич и на четвертом курсе физкультуру ввел. Добился-таки.
– Маразм крепчал... А Елизавета Петровна Кучборская все так же гарцует по коридору с томом Гомера из БВЛ на голове?
– Старушка теперь девятнадцатый век нам будет читать, Бальзака, Диккенса...
– Это уже не то, что «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным птицам окрестным и псам...»
– Ты помнишь еще? – Ирина села, поджав ноги, левой рукой прикрывая грудь.
– Все говорят, что зимой в Москву «Бони М» приезжает.
– Да? Ты что, без купальника загорала?
– Ага, – блеснули в темноте глаза. – В Пицунде есть дикий пляж за киношниками, там все без всего загорают. Здорово! Ты меня еще будешь фотографировать?
– Если хочешь, – пожал плечами Максим. – А кроме Пицунды вы еще были где-нибудь?
– Нет, больше нигде. Родители в Болгарию уехали. А ты как... в Красноярске?
– Я же писал тебе. Нормально.
– И все?
– А что еще? Город как город... Ничего особенного. Давай выпьем?
– Давай.
Они выпили, и только тут Максим почувствовал, как размякает душа, хотя до этого и пил, и ел мясо с гречневой кашей.
– Знаешь, что является главным компонентом великого человека? – спросил он и уверенно, с вызовом ответил: – Комплекс неполноценности. Абсолютно точно. Постоянное стремление кому-то чего-то доказывать, убеждать в собственном уме, мужестве, таланте, красоте, росте даже, если хочешь...
– О чем ты?
– О комплексе неполноценности. Он многих прославил на весь мир: Наполеона, Лермонтова, Ницше, Хемингуэя, Владимира Высоцкого...
– Разве можно их сравнивать?
– Я и не думаю сравнивать. Но в каждом из них самым сильным был комплекс неполноценности. Помнишь, в «Отрывках из народного языка» Петрарки: «Я всегда чувствую некую неудовлетворенность в сердце». Это тоже об этом.
– Сомневаюсь, что об этом. Пошли гулять!
Из каморки Максим принес ей отцовский волчий тулуп.
Вечер был аспидно-черным, лунный свет не просачивался сквозь толщу туч. Зато окна домов почти все горели; если и не слышалось аккордеона или радиолы, то музыка, запахи кильки, вареной картошки, водки, голоса и стук липких граненых стаканов друг о друга угадывались по какому-то особому дребезжанию воздуха. А в лесу было тихо, недвижно висели над головой сосновые ветви, и холодно, жутко светились на болоте стволы берез.
Она прижималась к Максиму, пахнущая духами, пудрой, в трогательно длиннорукавом, огромном тулупе, но выветривалась водка, и сумрачней становилось на душе.
– Помнишь, сколько яблок было той осенью? – проговорил он глухо.
– Помню, конечно.
– А в этом году почти не было яблок, – сказал Максим.
На двенадцатисантиметровых каблуках трудно было идти по песку, то и дело Ирина оступалась, и он поддерживал ее за широковатую для фигуры талию.
– Надо было в чем-нибудь другом на дачу ехать.
– Я не знала, верней, я не... – она по-детски растерянно, виновато улыбнулась и совсем по-женски вдруг посмотрела ему в глаза. – Ну что с тобой, Максим?.. Ты какой-то... чужой...
Максим пожал плечами.

Высокая, обитая дерматином дверь клуба скрежетала тугими пружинами, мелькал оранжевый прямоугольник – ба-бац! – захлопывалась, как дуплет двенадцатикалиберной «тулки». Парни постарше курили на открытой террасе, зеленоватые клубы дыма поднимались к мутно светящей лампочке; отроки курили где-то в другом месте, потому что по случаю праздника пришли и родители.
– Высо-о-ц-кий!
– Здорово, Максим!
– Че не приезжал-то?
Приятно было чувствовать крепкие пожатия по-деревенски шершавых жилистых рук.
– Закурить дайте, – попросил Максим, и сразу ему протянули несколько пачек – «Аврору», «Беломор», «Космос»... – Танцы-то начались уже?
– Второе отделение – «Крайсы»!
– А почему «Крайсы»?
– Фиг их знает... Аппаратуры – тонна! Высоцкий, клево, что приехал!
В зале не курили, но было накурено, пахло мастикой и крепким дешевым одеколоном, вроде «Родного мотива». Из «Крайсов» на сцене стоял только бас-гитара, длинный, под метр девяносто, с мелкими кудряшками ниже плеч парень, похожий на Рогера Далтри из группы «Ху» или еще на кого-то; позже Максим вспомнил – Панюра; тем, доармейским летом Панюра со своим дружком били на танцплощадке лейтенанта-летчика. Тот бросал умоляющие взгляды, получая удар за ударом в лицо, в живот, в пах, но был лейтенант турбазовским, чужим, к тому же хвастал днем перед девчонками «солнышком» на турнике. Никто не вступился. Танец продолжался, и Максим, прячась за спинами, тоже делал вид, что внимательно смотрит на танцующих.
На сцену впрыгнул чернявый юркий паренек с бакенбардами и сел за барабан; на голове у него был какой-то странной формы картуз, на груди блестел покрытый лаком черепок, из-под цветастой ситцевой рубашки выглядывала не первой свежести тельняшка. За ним неторопливо поднялся Джон Леннон, судя по круглым в металлической оправе очкам; его сомнительной фирмы джинсы были сплошь в заплатках, исписаны словами Love, Peace, U.S.A., куртка с бахромой на груди, рукавах и спине лоснилась. Указательным пальцем он поправил очки, сосчитал в микрофон сиплым голосом до шести, сказал что-то остальным «Крайсам» и, откинув назад длинные сальные волосы, какие в Москве уже донашивали и посетители кафе «Аромат» на Тверском бульваре, сильно, по-физкультурному топнул ногой, – Панюра начал басовую увертюру...
– Нравится? – спросил Максим.
– Ужасно! – ответила Ирина. – Потанцуем?