СКОЛЬКО ЯБЛОК БЫЛО ТОЙ ОСЕНЬЮ

Максим решил, что Ирина не успела на экспресс и приедет электричкой, а со станции – на рейсовом автобусе. Через лес он пошел к Волге. Кое-где лежал уже снег. Песок успел промерзнуть, был темным и твердым. По краям дороги под ледяной коркой виднелись хвоя, вымерзший сизо-голубой вереск. Тут и там торчали медные свечи можжевельника. В звенящей тишине гулкими были удары дятла, – «...я сам становился звуком, слушая лес», вспомнились Максиму слова Чайковского. Он обогнул невысокий соснячок и вышел к двухэтажному клубу турбазы; «19.00 – праздничный вечер, танцы» – было написано каллиграфическим почерком на бумаге, приклеенной к двери.
На пляж вела песчаная насыпь, обсаженная с двух сторон ивами. Под нависающим грязным небом Волга тревожно вздулась, словно чувствуя, что скоро скует ей грудь чугуном льда. С лета остались кабинки для переодевания, скамейки; с фанеры, прибитой к столбику у входа, еще не смыло надпись розовым мелком: «Сегодня t° воздуха – 21° , воды – 17° ». Почему розовым? – подумал Максим. А почему бы и не розовым?
Он медленно прошел до конца пляжа, вернулся, поднял воротник полушубка и сел на лавочку, засунув руки в карманы. Вода была мутно-смолистой, дышала холодом. Наискосок от того места, где летом плавал первый буй, к голым веткам ивы стелилась острая мелкая рябь. На острове белел одинокий треугольник – створный знак.

Замерзнув и проголодавшись, он пошел домой. Возле дверей клуба стоял Женя Завалкин с невысокой краснощекой девушкой. Женя изменился – чуть ли не вдвое стал шире, кряжистей, отпустил густые темные усы; на нем были длинная болоньевая куртка с золотыми олимпийскими пуговицами и хорошо выглаженные милицейские брюки.
– А-а, Высоцкий! – узнал его сразу и Женя.
(Года за два до армии Максима звали в деревне Высоцким, потому что он очень похоже по надрыву пел «Нинку», «Удар, удар, еще удар», «А на нейтральной полосе цветы» и несколько других песен; однажды к отцу из Москвы приехал знакомый художник и был сбит с толку, когда ребята стали уверять, что по адресу, который записан в его книжке, живут не Горычевы, а Высоцкие.)
– Здорово, Жень! – неловко улыбнулся Максим. – Усы отпустил...
– Знакомься, Елена, жена моя, – от Жени густо, по-мужски пахло водкой, луком, едким потом. – Вторую девчонку ждем...
– Ну ты даешь!... А Колька Кранов?
– Раньше моего женился. Юрка его вот такой уже.
– А Витька Маркин?
– Два с половиной отмотал за драку. Сейчас на химии в Вышнем Волочке.
– А Толик Коновал?
– Пошел за бутылкой и замерз в кювете. А ведь совсем не пил, помнишь? Сам-то женился, Высоцкий?
– На Марине Влади, – криво усмехнулся Максим.
– Я серьезно...
– Нет еще.
– Чего ж?
– Да как-то все...
– Давай на танцы приходи. Сегодня «Крайсы» будут с Редкина.
– Кто?
– «Крайсы» какие-то или «Раксы», черт его знает! Ну, бывай, теща из Калинина должна скоро вернуться.

И в пять Ирины не было. Небритый, голодный, Максим лежал на диване, закинув руки за голову, упершись ногами в холодную печь, и глядел в потолок. Вспомнилось, как с Толиком Коноваловым на рассвете они шли в дальний лес за грибами, громыхающее Толькино ведро было чуть меньше его самого, рыжая шевелюра и веснушки пылали в росистых дымных лучах, продирающихся сквозь заросли орешника...
Хотелось выпить, съесть кусок горячего мяса с луком, но со вчерашнего ничего не осталось – последнюю бутылку портвейна Нечаев хлопнул на крыльце и очень от этого расстроился. Надо было с ними утром в Москву, подумал Максим. Нет, она приедет. Быть того не может, чтобы не приехала.
Он сел за стол. Хотел продолжать очерк о том, как сплавлялись по притоку Енисея на плотах, – вспомнился огромный, с каменными черными ногтями бич, бывший интеллигентный человек, живущий в шалаше на берегу; его черные слезы от кашля, похожего на землетрясение... Начал описывать рыбалку. В затоке вода была прозрачной, и не верилось, что кто-нибудь может клюнуть. Минут через пять из водоворота медленно выбралась темная веточка и скрылась под камнем. Поплавок снесло, нужно было поднять удилище, но руку вдруг прошибло током; не подсекая, он рванул вверх, удилище выгнулось под упругой тяжестью – и хлопнулся к ногам темно-сиреневый в крапинку крепкий хариус, забился, застучал в мокрой дымной траве, во мху... Разве это опишешь?
Максим вытащил из портфеля блестящую вишневую коробочку с духами «Жозе» и долго тупо смотрел на нее. Ирина очень хотела эти духи, но Максим никак не мог разыскать их в Москве. А в красноярской гостинице увидел и купил за сорок рублей семьдесят пять копеек, на которые должен был жить еще три дня и платить за номер; пришлось звонить отцу, чтобы выслал деньги телеграфом.
Максим открыл коробочку, понюхал плоский фигурный флакон, закрыл и сунул ее в карман полушубка. Серые рябые сумерки покрывали улицу, в избе давно уже было темно, и низкий, в бурых разводах потолок казался картой мира.

Ирина приехала около шести. Звякнула калитка, шаркнул несколько раз половик на крыльце террасы, тяжело бухнула дубовая дверь в избу. Максим зачем-то притворился спящим. Если сразу зажжет свет, то... – загадал он, но Ирина света не зажгла, а остановилась посреди комнаты. Его прошиб пот или только показалось: а вдруг это не она, а черт, который являлся Ивану Карамазову? Выпито-то порядком – и вчера, и позавчера… Ирина стояла, смотрела на него, Максим все лежал с закрытыми глазами, закинув руки за голову, и думал о том, что ничего общего с героями Федор Михалыча не имеет, потому что живет разумом, рацио, разбавленным ленью, своих страданий нет, а до чужих дела ему никогда не было и не будет, потому что давно, очень давно он об этом думает, думает, а стеклянный колокол делается все крепче, крепче... Если она сядет на диван и поцелует меня, то... – загадал Максим, но Ирина поставила сумки на пол и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. Подождав минут десять, он накинул полушубок и вышел за ней. В коротенькой дубленке, в свитере с толстым воротником она сидела на лавочке перед террасой и смотрела в темноту леса. Он опустился рядом.
– Здравствуй!..
– Привет. Как доехала?
Торф быстро занялся от сухих поленьев. Через час печь гудела, постреливала, в щель видно было, как весело пляшет огонь. Максим снова лежал на диване и глядел в потолок. Ирина привезла две большие сумки продуктов и теперь готовила, избу наполнял запах гречки, жареного лука... Она скинула дубленку, подошла и села на край дивана.
– Что с тобой?
– Со мной? – он положил ладонь ей на колено. – Ничего абсолютно, – Максим улыбнулся, чувствуя, что улыбка выходит пошлой, обидной; он представил, как она ехала сюда: бурая слякоть у входа в метро, мешки, окурки, осколки бутылок на площади трех вокзалов, электричка, автобус, битком набитый даже в праздник... Приподнявшись, Максим поцеловал ее в краешек губ.
– Максим...
– Что?
– Как бы мясо не подгорело, – она встала и подошла к печке.
Он смотрел на нее сзади – потертые джинсы, заправленные в сапоги, длинный, растянувшийся книзу свитер, распущенные выгоревшие волосы; так же одета она была прошлой зимой, когда приходила к нему на спектакль, – но было все тогда не так... а как все было?
– Это «вранглер», которые тебе отец привез?