ЖУРАВЛИ
   Октябрь. Солнце. Ранний снег, покрывающий зелёные клюквенные кочки на болотах. Тугие влажные пурпурные шляпки длинноногих сыроежек, появляющиеся на глазах из-под снега. В восторге носящиеся сломя голову, плещущиеся в тёмно-коричневых торфяных озерцах ирландский сеттер Тимофей и восточно-европейская овчарка Трифон, Тим и Тришка. Мы с женой Ольгой, собирающие сыроежки, чёрные грузди, рядовки, прочие «солюшки». Тишина. Напоённый угадывающейся за лесом Волгой, запахами сосен, вереска, торфяников звонкий воздух. Вдруг – курлыканье. Господи, журавлиный клин в синеве неба прямо над нами! И как много! И все ещё молоды. И все ещё живы…

                                                            ТУРГЕНЕВ
   Если бы шестидесятидвухлетний знаменитый усталый огромный больной Иван Тургенев душистым майским вечером 1880-го года на мценском вокзале обнял, сгрёб в охапку двадцатидвухлетнюю миниатюрную излучающую молодую женственность, направляющуюся на гастроли в Одессу артистку Марию Савину, «к слиянию» с которой, к «полному отданию самого себя, где даже  всё земное пропадает» так стремился, выхватил бы из купе отходящего поезда и увёз, как возмечтал вдруг, к себе в Спасское, забыв о Виардо, Париже, Лондоне, Берлине - Тургенев был бы не Тургенев, и Россия была бы не Россия. Если бы. И в этом случае история – как исключение – знает сослагательное наклонение.

                                                            ПУШКИН
   Потрясают, неизменно выворачивают душу слышимые в последней квартире на Мойке  последние его фразы: «Прощайте, друзья мои» (книгам в кабинете) и «Морошки бы».

                                                        НА ЭСКАЛАТОРЕ
   Спускаясь в метро на глубокой станции «Таганская», глядя на пытающегося бежать вверх по соседней, встречной ленте эскалатора мальчишку, я подумал о том, что настоящие, оставляющие след на земле люди – учёные, художники, военачальники - подобны тем пассажирам, которые упорно, несмотря ни на что идут вверх по эскалатору, идущему вниз.
                         
                                                   РОМАН «ЖИЗНЬ»
   Дверь в кабинет была открыта, ожидая своей очереди в коридоре, я слышал разговор:
    - ...Товарищ, уважаемый, - говорила сотрудница отдела писем легендарного толстого литературного журнала «Новый мир», - у нас же русским языком написано: «Рукописи не рецензируются и обратно не возвращаются». Вы когда посылали?
 - Давно, - покорно кивал измождённый седобородый старец, похожий на политкаторжанина. – Впрочем, не так чтобы очень.
 - Давно, недавно – какая разница? – начинала раздражаться сотрудница.
 - Никакой, - соглашался старец.
 - Ведь чёрным по белому написано: «Не рецензируются…» У нас лауреаты в очереди, у нас Солженицын печатался! Вы хоть на секунду можете представить себе объём нашей работы?
 - Могу.
 - Это что – рассказ, повесть? Как называлась ваша рукопись?
 - Роман. «Жизнь».
 - Как?!
 - «Жизнь».
 - Ужасно.
 - Согласен. Но я писал его полвека, - оправдывался автор.
 - И что, второго экземпляра не сохранилось?
 - Нет. У меня был единственный.
 - Ну, извините.
 - Что ж, бывает. Прошу прощения за беспокойство. – Старик повернулся и вышел на шумную, сверкающую огнями Пушкинскую площадь.
   И я со своей первой повестушкой о благополучном детстве вышел за ним следом.                                                           

                                                            ГРАНИЦА
 «Это как лишение девственности», - сказала однокурсница, глядя в окно вагона. Мне показалось, что она несколько преувеличивает, хотя судить было сложно. И всё-таки действительно, мало что по силе и глубине чувств могло сравниться с первым выездом за границу из Союза ССР. У меня первым был выезд по студенческому обмену в Чехословакию. Как сейчас помню: остановился на границе поезд, ранняя осень, тишина, Буг, подёрнутый лёгким туманом, аисты на крышах и шестах, позади бессонная бражная ночь, впереди – мир и вся жизнь. Как было не вспомнить пушкинское «Путешествие в Арзрум»: «…Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. «Вот и Арпачай», сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда ещё не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вёл я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда ещё не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоёван: я всё ещё находился в России». Когда прошли по вагонам таможенники и состав тронулся, в захолонувшем меня восторге была частица неизъяснимой русской печали: «Пушкина за границу не выпускали, - будто выстукивали по рельсам колёса, - а я вот только что государственную границу пересёк, так что я – не Пушкин, потому что Пушкина за границу не выпускали…»

                                           ВЫЕЗЖАЮЩИЙ ЗА РУБЕЖ
   Выезжающий за рубеж с обмененными на валюту тридцатью рублями, а именно такое существовало правило, подобен был одновременно и Иуде, продавшемуся за тридцать  сребреников, и Христу, накормившему несколькими хлебами тысячи человек (в нашем случае - родственников, ожидавших в Союзе фирменных подарков из-за бугра).

                                                          БРЮКИ
   Вот так походишь день в джинсах в обтяжку, переоденешься - и почувствуешь прелесть широких просторных штанов.
                                                                    
                                                    ЭПИГРАММЫ
   Вот истинные частицы бытия – эпиграммы, которые на досуге любил сочинять мой отец, поэт Алексей Марков. Он написал знаменитые эпические поэмы: «Вышки в море» (которую впервые заметил и опубликовал в легендарном «Новом мире» Александр Твардовский), поэму «Михайло Ломоносов» (которая издавалась и переиздавалась десятки раз и которую народные артисты читали на всю страну по всесоюзному радио), «Вернадский», «Атаман Платов», «Емельян Пугачёв» и другие. Он написал сотни замечательных стихотворений, вошедших в собрание сочинений. Вошли в собрание и четверостишия, эпиграммы, по-восточному (а родился и вырос он на Северном Кавказе) афористичные, мудрые, искромётные. Но после ухода отца в 1992-м, когда всё у нас в стране, можно сказать, только начиналось (в очередной раз), вспоминаются чаще эпиграммы, по цензурным соображениям не вошедшие в собрание сочинений и вообще при его жизни не опубликованные. Как там у Тургенева? «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…» «Хулиганские» эпиграммы, которые отец придумывал налету, выдавал экспромтом и рассыпал горстями, веером, поддерживают, помогают воспрянуть духом в самые, казалось бы, беспросветные, отчаянные, коих множество было (да и будет ещё, не иначе) в нашей самой новейшей истории, частицы бытия. И вот загадка: год от года, кризис от кризиса, катастрофа от катастрофы, катаклизм от катаклизма эпиграммы становятся всё более актуальны, всё более злободневны – хоть в газете печатай.
   А отец - при всём эпическом размахе русской, казацкой натуры - любил и пошутить:
                                                    ПИСЬМА ДРУГУ
                                           Про нашу жизнь? Ну что тебе сказать?
                                           Живём мы, уподоблены графину,
                                           Любая блядь за горло может взять,
                                           Любая блядь кверх жопой опрокинуть!
   Или излюбленное во многих московских редакциях и театрах:
                                           Оглянись вокруг себя,
                                           Не ебёт ли кто тебя!
   Или:
                                           Он уверял, что не мудило,
                                           Но это никого не убедило.
   Или это, эпохальное:
                                           Нас триста лет татары гнули,
                                           Да так и не смогли согнуть,
                                           За семьдесят так нас загнули,
                                           Что хер за триста разогнуть!      
   И «частица» вполне серьёзная, эпиграмма опубликованная:                               
                                           Когда не мелкая обида,
                                           А государство на весах,
                                           Не прячь обиды, плачь мужчина,
                                           Есть очищение в слезах!
   Глядя в октябре 93-го года на молодого, но уже тронутого сединой могучего мужика в татуировках, в тельняшке морского пехотинца, явно повоевавшего в горячих точках и теперь со слезами на глазах смотревшего с моста над Москвой-рекой, как русские танки по приказу первого президента России расстреливают Парламент России, я подумал: как же отец мой был прав! И когда рядом, буквально в пяти шагах от меня упал на асфальт с крыши пресненской пятиэтажки мальчонка лет четырнадцати, забравшийся туда поглазеть на то, как пылает, как чернеет «белый» дом и застреленный омоновцев из «калашникова», я прошептал, обращаясь мысленно и к своему отцу: «Авва Отче!..»