...И мнится, горнею тропой,
Облиты бледными лучами,
Там девы в белом со свечами
Печальной движутся стопой.

Иль все у вас моленья длятся,
Иль в битве ранен кто из вас, -
Но не лучи из ваших глаз,
А слезы светлые катятся.

И он подумал, что неважно, сколько еще проживет. Главное – эта ночь. И Катины стихи, которые написал какой-то французский поэт и перевел русский поэт. Он заплакал. Слезы были сладкими.
И ему захотелось лежать в мокром холодном окопе, сжимать цевье автомата или лучше штык-нож перед рукопашной и вспоминать эту ночь.

На следующий день они поссорились.
Максим не помнит точно – кажется, из-за того, что на пляже он беспрерывно и гнусаво напевал Костину фразу: «Спасибо, аист, спасибо, птица, что ты принес опохмелиться». А может быть, и не из-за этого. Катя оделась и ушла, бросив через плечо, что он ей надоел.
Шесть дней они не виделись.
Испортилась погода. Дул северо-восточный ветер, брызгал холодный мелкий дождь. Вода была по-прежнему теплой, но купаться не хотелось.
Он ездил в Ялту: был в домике Чехова, катался на фуникулере... Впервые в жизни пил вино один – «Красное шипучее». Хотелось сочинить стихотворение о грустном и очень красивом, но что-то мешало; Максим сидел на ступенях у воды, через силу допивал вино и смотрел на окурки, на щепки в мутных зеленовато-ржавых волнах.
Художники уехали в Феодосию.
Костя с Сережей целыми днями лежали на кроватях, читали старые «Огоньки» и слушали артековский горн. Максим тоже читал, но не мог сосредоточиться, и еще, он помнит, подумал: литература – это литература, а жизнь – это жизнь.

Как-то утром Максим встал на набережной в очередь за персиками. Напротив, за высокой оградой санатория Министерства обороны, стучали теннисные мячики, мелькало что-то белое и ярко-красное в промежутках деревьев. Постояв минут двадцать, Максим вышел из очереди и сел на парапет. Оттуда хорошо были видны два корта. Он не знал, играет ли Катя в теннис, и в Крыму она еще или уже уехала, но сердце заколотилось вдруг – почувствовал, что сейчас ее увидит.
Но увидел Вику. И она увидела Максима и махнула ему ракеткой. Спиной к набережной играл тот мужчина с аккуратно стриженным седым затылком, похожий на кого-то из актеров. Он тоже обернулся и, блеснув красивыми зубами, поднял ракетку.
Вика была в коротенькой теннисной юбочке, в высоких белых носках и белых кроссовках «Адидас». Во время игры наполовину открытый ее бюст в красном купальнике колыхался, и она не избегала движений, это вызывающих. Вика больше не смотрела на набережную, но знала – Максим чувствовал, – что он смотрит...
Катя рассказывала, что в детстве очень любила сидеть в ванной на маленьком стульчике и смотреть, как тетя моется; намыливается, трет мочалкой живот, грудь, ноги... Она мечтала хоть немножко быть похожей на Вику, тогда вернувшейся из-за границы, где прожила много лет. Когда никого не было дома, красила губы иностранной помадой, надевала фирменный тетин пояс и чулки, подкладывала в бюстгальтер вату...

– ...А я тебе говорю, старина, – говорил Костя, когда празднование дня рождения хозяйки террасы подходило к концу, в банках из-под шпрот не умещались окурки, хозяйка плакала, вспоминая довоенную молодость, а брат ее, гурзуфский шофер, протяжно храпел в углу. – Я тебе говорю, что в этой твоей старушке, в Кэт, прямо-таки бушует жажда трансцендентальной любви. Прими еще водчонки с пивком, возьми с собой батл оф вайн и гоу ту фак хе. И блоу джоб хорошо идет под утро, поверь. Иди, а то скончаешься от тоски в страшных судорогах.
– Макс, – говорил Сережа. – Действительно, чего ты, как этот? Тетя сейчас, точняк, с тем актером ушастым дрючится, как кошка, залезешь по-тихому в окно, отхаришь... В натуре, ты, как этот!
– Да, я, как этот! – Максим пил водку, но уже знал, что пойдет, что полезет в окно терраски, где спит Катя, что...
– Понимаешь, старина, – говорил Костя. – Все – дерьмо! У одного прозаика из Соединенных Штатов, Сэлинджера, который, кстати, накропал неслабую вещицу «Над пропастью во ржи», есть герой такой – Бадди Глас. Так вот этот клевый чувак, Бадди Глас, говорил: все, что мы делаем – переходим с одного куска Святой земли на другой. Перейди, старина! Хочешь, на колени встану?.. Самым святым заклинаю, лимериком! Был однажды старик из Халдеи, худ, как щепка, и даже худее; как-то смазавши в меле, без труда навертели, точно бинт, старика из Халдеи.

Пока он спотыкался о ступени крутых лестниц, о камни на темных кривых улочках, пока прислушивался у забора – протрезвел; в духоте за шкафом страшно хотелось пить, трещала, ныла, как выкипевший чайник, голова; Максим жалел, что не взял по совету Кости бутылку вина с собой.
Стоял, прижавшись к раме, слушал. Лаяла и гремела цепью собака где-то внизу. Цикадный хор накатывался волнами и отступал. Смех. Шаги...
Калитка звякнула, застучали по цементу деревянные платформы сабо. У Максима сжалось все внутри, остановилось сердце – тетя... Так же и на кортах – искал глазами Катю, а увидел Вику.
Он стоял, прижавшись к раме, и не мог вздохнуть.
На террасу поднялась Катя в тетиных босоножках. Сбросив их у кровати, она подошла к зеркалу и долго в него смотрела. Расстегнула пуговицы халатика. Лицо ее было в полуметре от лица Максима. Катя приподнялась на цыпочки, достала со шкафа крем и намазала им плечи, грудь. Поставив баночку, она опустилась на коврик перед зеркалом, поджала ноги, откинула назад волосы...
Максим смотрел, смотрел на ее худенькое смуглое тело, и ему вдруг показалось – это его собственное тело. В памяти мелькали, кружились обрывки звуков, запахов, цветов... Ему стало жутко; потом вновь нахлынула волна выпитого портвейна и он заплакал без слез от неземной какой-то радости, счастья... он снова видел звезды, лунную поляну, камень в папоротнике, море... «Там девы в белом со свечами печальной движутся стопой...»
Звякнула калитка.
Катя села на кровать и накинула простыню на плечи.
– Вик, это ты?
– Катюшенька, ее что, так и нет? – Максим узнал поставленный баритон актера, хотя никогда его не слышал.
– Павел Григорьевич, это вы? – Катя откинулась на подушку, закрыв простыней половину лица. – Вики еще нет...
Он вошел на терраску, гладко выбритый, пышущий одеколоном. Крепкие квадратные уши его светились.
– Ты уже спала?
– Нет, я... читала.
– Французских поэтов? – спросил он, поднимая с пола раскрытый томик.
– Да.
– Знаешь, – он сел на краешек кровати, – в молодости я был влюблен в Бодлера... Пить ужасно хочется.
– Там, в холодильнике, – сказала Катя тихо. – Вика скоро придет, наверное...
Он ушел в комнату и вернулся со стаканом в руке.
– Чудесное вино... Откуда?
– Мы купили в Ялте.