Прошли по тропинке через виноградник. Чем выше поднимались, тем крепче пахло теплой влажной хвоей, корнями, травами, густыми, сочными, сверкающими дождевыми каплями в вечернем солнце.
Остановились на поляне возле старого, поваленного ураганом дуба, перекрывшего ручей. С большого розового камня, который торчал подобно колену погребенного великана из поросшего папоротником откоса, видно было море; оно едва заметно двигалось внизу тихое и светлое. Пока собирали валежник и дрова, спорили, кто будет шеф-поваром, и готовили шашлык, резали хлеб, помидоры, – сумерки густели, крупней и ярче становились звезды.
Из единственной кружки пили по кругу. Первый тост Костя поднял за годовщину Вудстокского фестиваля. Вино было чистым, приятно кисловатым. Куски баранины сочились, пахли луком, дымом и смолой. Максим смотрел на Катю, и ему хотелось слизнуть две тоненькие струйки вина, тянувшиеся с уголков ее блестящих губ за подбородок...
– ...Нет, чуваки, – Костя не ел и много пил, – детерминировано все это комплексом неполноценности. Ну зачем, спрашивается, я буду рисовать, писать или служить (последнее, естественно, исключено), если с детства я и так в себе уверен? Зачем доказывать, что я не хуже кого-то там? Лучше буду молча сидеть на набережной, как мой брат по Саласпилсу. Любить. Пить вино. Все фигня. Дерьмо. Чюрлениса я, правда, допускаю. Есть в нем что-то. Стремление к трансцендентальной любви. В колониях хиппи в Калифорнии и на Гавайях этой любовью занимаются круглые сутки. Аллен Гринзберг, Гомер, Сэлинджер, «Битлз», «Роллинг стоунс», кое-что из поп-арта, первый диск Элвиса и Чюрленис – все остальное полное дерьмо. Послушайте вот клевый лимерик...
– Все – полное дерьмо, ты прав, – кивнул густой, зеленой от костра бородой один из художников. – А ты Чюрлениса-то видел?
– Я? Ну-ну...
– И парочку работ можешь назвать?
– Я? – Костя наклонился, чтобы сплюнуть, и попал себе на рукав. – Десятки, старичок. Сотни.
– Но хоть парочку?
– Милый старичок. Ты дерзай, доказывай, трудись...
– Ну хоть одну картину назови, прошу, – не унимался художник.
– «Гимн», «Тишина», «Спокойствие»... – сказала Катя. – Их все знают. Много работ в США, я слышала.
– Думаешь, все знают? – закурил художник.
– Думаю, все... Максим?
Максим кивнул, глядя в костер. Костя медленно пил вино, струи стекали на джинсы.

Жаль стало Костю. Куртку он отдал девушкам и лежал в короткой, вылинявшей своей маечке в траве – худой, грязный... Снились ему, должно быть, удивительные старички из лимериков или фестиваль рок-музыки на молочной ферме близ Нью-Йорка. И не только Костю – жаль было, что кончился и этот августовский вечер, наступила ночь... Максиму не спалось. Он встал, чтобы согреться, пробежался вдоль ручья по откосу и сидел на валуне – колене великана.
Полная луна висела высоко. Матовый зеленый свет ее ложился на поляну, лес и дальше – на море, которое отчетливо делилось огоньками рыбаков и пограничников с высоким звездным небом.
Никогда Максим не видел столько звезд. Только в Планетарии. В третьем или четвертом классе они ходили туда с Зоей Ивановной. Он вспомнил руки учительницы, тугой пучок черных волос... вспомнил, как сидел на своей четвертой парте в первом ряду и смотрел на ее отражение в оконном стекле. Выплыл, словно из далекого тумана, запах, звук... и показалось, что не шесть, а двадцать, сорок лет прошло с тех пор, с того апреля.
Катя лежала, подтянув колени к подбородку; верхняя губа ее была чуть приподнята, поблескивали зубы... Он думал о ней не как о девушке, женщине, но как думал в детстве о... лошадях, о котятах, о щенках... и признаться в этом было боязно даже самому себе, потому что давно уже говорил он баритоном, говорил с парнями о бабах...
А когда-то он мечтал – и мечта эта еще жила в нем – быть девочкой, чтобы можно было плакать, надевать красивое платье, надевать прозрачные чулки... Когда он дрался во дворе, за школой или на Ленинских горах – до синяков, до крови, – он защищал ту девочку, которую никто не знал и не узнает... Как выглядит она? Максим об этом раньше никогда не думал. А увидев Катю – понял. Волосы, высокие ключицы, и глаза, и губы... даже голос был таким же. И потому, наверное, он ни разу не поцеловал ее. Он вспомнил на щеке горячее дыхание, вспомнил, как на танцах в «Спутнике» она прижалась вся к нему, закрыв глаза и подставляя губы...
– Ну и дурак же ты! – сказал Максим вслух. – А завтра снова будешь врать, врать...
Далеко за море лился Млечный Путь. Вон ковш, и Малая Медведица, вон Марс, а там Венера... Да, Венера. Чем-то она похожа на нее. На Катю. Услыхал бы меня Костя, усмехнулся Максим. Был очень грязный старичок из Буэнос-Айреса...
Дурость – эти лимерики. Но с весны, с тех пор, как познакомился с Костей, они его преследуют, придают, казалось, жизни смысл. Не только лимерики. Костин бас, натужный и неторопливый, – чтобы слушали. Как на Пятом американском флоте. Походка. Бессмысленное многочасовое высиживание на Калининском перед «Метелкой» или на Твербуле против кафе «Лира»...
С неприятным чувством Максим вспоминал свое поведение весной в школе. Демонстративное чтение на уроках истории пухлого тома Сергея Соловьева с «ятями» и точками на «i», взятого у Кости; сюрреалистическое сочинение на вольную тему, начинавшееся с гениальной фразы: «На полу лежала шкура неубитого медведя». Четыре ошибки в слове «рубероид» – «рубирроет». Баталии за длинные волосы. «У Карла Маркса тоже были длинные!..» – «Ты сперва стань Марксом», – железной логикой и волей крушил оборону завуч-фронтовик; на майские праздники с инфарктом завуча увезли в больницу. А шейк на школьном вечере, во время которого они с Сережей Гусаровым и двумя девушками из «Лиры» крестились и хриплым горловым визгом старались выплюнуть голосовые связки...
Ночь была ясной. Максим сидел на камне, смотрел на море, на Катю и понимал, что всегда стремился соединить в себе две разные половинки. Чтобы доказать мужественность и силу второй половинке – грустной и прекрасной девочке, – первая возвращалась домой после катка с разбитым носом, упрямо подтягивалась каждое утро на турнике, пила портвейн «777» и курила «Север» со Славкой Рыбкиным в подвале...
Для этого и рвал Максим глотку, хрипел «Нинку» и «Штрафные батальоны», примеряя на себя маску с тяжелой нижней челюстью и набрякшими венами на шее; прошлым летом на даче его не звали Максимом, а только Высоцким.
А сколько он мечтал о настоящих американских джинсах! Разучивал гитарные аккорды песен «Битлз»!..
Катя повернулась во сне и чмокнула губами.