VIII

– Пап... а пап! – прохладный мягкий шепоток полз по руке, пробирался под одеяло, к затылку. – Ну пап, ну проснись на секундочку.
Максим стоял возле кровати и тряс меня за палец. Он был в ботинках, в брюках и в кофте.
– Почему ты одет?
– Пошли на море.
– Что ты, мама... – я посмотрел на Наташу; она спала лицом к стенке. – У тебя же температура.
– У меня нет температуры, пап. Ну пошли, а? – он умоляюще шептал.
– Жди меня у калитки.
Едва мы спустились в лощину, выглянуло солнце. Дождь кончился еще в начале ночи, дубовые листья прозрачно и светло блестели. Лес наполнялся холодным золотым дымом, искрились травы, мох, синие еловые стволы.
Мы вышли к морю. Оно лежало спокойное. Я ждал, что Максим вырвет ладонь из моей руки, побежит, но он стоял рядом и молча смотрел.
А потом я все-таки разрешил Максиму окунуться. Он разделся и бросился вперед, в серебристо-зеркальное сияние. Вода поднималась ему до колен, до пояса... И я вдруг скинул на песок кеды, брюки, майку, побежал за ним, задыхаясь от восторга, упал, и мягкая прозрачная вода была теплее, чем утренний воздух, и мы брызгались, хохоча, кричали изо всех сил, потому что никого вокруг не было и не было человека счастливей меня.

Когда мы вернулись, посреди террасы стояли чемодан и коричневая сумка с вещами Максима. В открытом шкафу виднелись голые вешалки. Наташа пудрилась перед зеркалом.
– Максим, мы уезжаем. Быстренько переодевайся.
– Как это – уезжаем? – не понял я. – Куда?
– Максим, ты слышал, что я сказала? Сейчас же переодевайся, электричка через двадцать минут!
Максим молчал, крепче прижимаясь ко мне.
– Ах, так!... – губы ее побелели.
– Я устала, понимаешь? – говорила Наташа на перроне, когда уже объявили электричку на Ленинград. – От всего устала. От твоих варварских методов... Если дед когда-то бросал тебя, умирающего, с температурой сорок, в прорубь, чтобы выгнать бесов, не значит, что и своего ребенка надо лечить этим гениальным методом. Устала от твоих вечных неудач, которые ты сам ищешь. Тебе просто нравится быть неудачником. От мук творчества, которые приходится переносить не столько тебе, сколько мне. От унижений... Да, я понимаю, что он любого, себя в том числе, может продать и купить, что цитаты из классиков по ночам ему выписывает Таня, что он гордится, чуть ли не зарабатывает на том, что остался в войну сиротой... Говорить и думать можно все. Но Лагунова бы не выкинули из гостиницы с больным ребенком на руках. Я уж не говорю о путевке на Золотые пески, в которой тебе столько лет уже почему-то в последний момент отказывают: то ты слишком поздно сдаешь документы, то слишком рано... Я ехала сюда, думала, что... впрочем, тебе ведь давно уже безразлично, о чем я думаю. Ты – честный. Ты – заботливый, чуткий отец. Ты... – Наташа отвернулась, смахнула пальцами слезу со щеки, – меняешь больному ребенку майку, если мать забывает это сделать. Ты рассказываешь ему об охоте на тигров... Пойми меня, Костя. Я любила и до сих пор люблю тебя. Но... ты слабый человек, Костя. Ты живешь прошлым. Думаешь, я не знаю, о ком ты думал тогда, десять лет назад, на скамейке возле Петропавловской крепости? Ты целовал не меня, и писал не меня, и не мне обещал стать большим художником. И все эти годы ты думаешь о ней, которую видел всего только раз. Ты думаешь о ней, Костя. Как это ни смешно. Ты слабый, ты очень слабый человек, – она встала, взяла чемодан. – И нам необходимо отдохнуть друг от друга. Я – женщина, понимаешь? И я устала.
Затряслись плиты перрона, открылись и закрылись автоматические двери. Последний вагон электрички, блеснув оконными стеклами, скрылся за поворотом.

Из Ленинграда Наташа вернулась на другой день. Попросила прощения. Лагунов привез педиатра с мировым именем, но тот лишь посоветовал удалить гланды. Через три дня, под вечер, мы остановились на берегу Валдая, на том же месте, где Наташа купалась по дороге в Ленинград. Я надеялся: что-то случится. Поймаю гигантскую щуку, которую буду тащить, как в «Старике и море». Задержу здорового пьяного браконьера и на глазах у сына опрокину его, выхватившего нож, ударом в челюсть. Или на нас нападет бык, отбившийся от стада, которое паслось на другой стороне залива. Но ничего не случилось. Наташа молчала, а потом ушла бродить по берегу, взяв зонтик.
Из большой скирды сена мы принесли по три охапки, чтобы подстелить под палатку. Максим вбивал молотком колышки, натягивал на них петли, а я придерживал вертикальные шесты.
– Вот так ровно, пап? Вот здесь подтянуть?
Сосновые поленья весело занимались перед входом в палатку, разгорались, как крупный слоистый янтарь. Дым поднимался к светлому, просеянному кое-где звездочками небу. Белые ночи прошли, над берегом висел отяжелевший рыхловатый месяц. В затоке по-прежнему сонно квохтала лягушка, но соловьиные колеса с серебряными спицами уже не катились над лесом.
Чайник успел закипеть до того, как закрапал дождь. Взяв миску с помидорами, колбасу, хлеб и кружки, мы перешли в палатку. Там было темно, пахло задохнувшимся в резиновых парах багажника брезентом. Запах этот скоро выветрился, или мы привыкли к нему.
– Пап, не надо пить водку, – сказал Максим, когда я опустил руку в сумку, где лежала купленная по дороге «Старка». – Чай вкуснее. Он сладкий.
– Конечно, вкуснее, сынок. Да я и не хотел... Тут у меня блесна в коробочке. Как ты думаешь, «Байкал» лучше поставить или белую, окуневую? Попробуем сперва «Байкал». А червей внизу накопаем, у затоки. Я в прошлый раз видел – жирные, сочные, объедение!
– Пап, а я младше был в прошлый раз, правда?
– Правда. Но всего на две недели.
– Все равно – младше, – сказал он задумчиво.
Хорошо было сидеть друг против друга, скрестив ноги по-турецки, впиваться зубами в мясистые, крупной солью посыпанные помидоры, заталкивать в рот ломти мягкого ржаного хлеба с брынзой, с зеленым луком, прихлебывать из кружки сладкий горячий чай. Дождь сонно кропил по крыше. В щелку виднелись тлеющие головешки, блестели затухшие под дождем дрова, от которых расползался в стороны легкий мутный дымок. Все круче пахло свежим влажным сеном.
– Пап, – сказал Максим, когда мы сложили посуду у входа и легли, накрывшись одеялом. – Спой песню, а?
– Какую, сынок?
– Ну ту фронтовую. Какую вы с дядей Сашей на кухне пели. Помнишь, на День Победы?
– А-а... Только ты подпевай, договорились?
– Договорились.
– Го-рит све-чи о-га-ро-чек, – настроившись, боясь сфальшивить, начал я тихим хрипловатым речитативом, – шумит не-даль-ний бой...
– Пап, – сказал Максим; я думал, что он уже спит. – Ты у меня самый сильный. Когда я вырасту, я буду таким же сильным.
Я прижал худенькое тельце к себе, поцеловал в макушку, пахнущую солнцем и морем.
– Конечно, родной мой, – сказал я, продираясь сквозь горячий сладкий ком, стынущий в горле. – Конечно. Обязательно будешь.