Блестели после дождя свежевыкрашенные заборы, пахло хвоей, смородиной. По асфальтированной дорожке степенно прогуливались академики, писатели, композиторы, секретари творческих союзов.
Мимо двухэтажного особняка, с мезонином и четырьмя круглыми застекленными башнями по углам, мы проехали несколько раз, хотя жители поселка указывали именно на него; не верилось, что это частная дача – Дом творчества или пионерский лагерь... Но это была дача Лагунова, доставшаяся в наследство от деда жены.
За воротами лежал дог. На звонок вышла Таня, жена моего однокашника. С тех пор как мы не виделись, я отпустил бороду и вообще изменился, она не узнала меня. Я назвался, она открыла калитку. Свирепого вида мраморный теленок вскочил, бросился лизать мне руки.
– У нас столько гостей бывает...
Сам Лагунов уехал по делам в город. Мы прошли в дом, положили Максима на одной из террас. Начиная с дверных ручек, кончая огромным комодом красного дерева и камином, все было антикварным. Неестественно худая, изможденная Таня, постаревшая за шесть лет, что я ее не видел, по крайней мере лет на пятнадцать, водила нас по комнатам, вяло показывая венецианские люстры, французские бронзовые подсвечники и статуэтки, голландские витражи. Стены на первом и втором этажах были увешаны иконами, полки и шкафы уставлены самоварами, старинными книгами в серебряных окладах.
Таня жаловалась, что очень больна и устала, что Петя спит по три часа в сутки, носится из Сибири в Лондон, из Стокгольма – в Дели, работает урывками. Наташа разглядывала незаконченные работы, стоящие на мольбертах. Я скользнул по ним взглядом – что-то внутри сжалось; я хорошо помнил студенческие работы Петра, самого молодого на курсе, и его мощную дипломную картину.
Из окна мастерской был виден сад. По дорожке, выложенной битым кирпичом, прошествовали две голенастые блондинки с распущенными волосами. Одна была пониже ростом; в туфлях на шпильках и в красном купальнике, едва прикрывающем бюст, она старательно жонглировала ягодицами. Другая была типичной манекенщицей.
– Натурщицы, – проговорила Таня, держась за грудь. – Петя с них русских красавиц пишет. А у меня, кажется, туберкулез. Пойдемте вниз чай пить.

VI

Лагунов влетел, бросился меня обнимать и троекратно расцеловывать. Он был в малиновых лакированных туфлях на высоких каблуках, в песочного цвета тройке с галстуком. В манжетах сияли бриллиантовые запонки.
– Костенька, друг мой, не стыдно друзей забывать, ты же знаешь, как я тебя люблю!.. Вот, знакомьтесь, – он отскочил в сторону, одновременно подталкивая меня к высокому пучеглазому мужчине. – Это милейший, образованнейший человек, замминистра культуры Финляндии. На осень они планируют мою выставку в Хельсинки, не знаю, отпустят ли дела, пишу серию портретов путиловцев. А это один из талантливейших и честнейших художников России – Константин Горычев. Рекомендую!
Пока финн медленно, обстоятельно жал мне руку, Лагунов перевел свои слова на английский, опустив, правда, мою характеристику. Потом они поднялись в мастерскую, через минуту Лагунов прибежал, дал Тане какое-то задание, звонил, договаривался с кем-то на завтра – на девять, на два, на полпятого, на восемь, на одиннадцать. Умчался на своей серебристой «Волге», вернулся с девушкой в пончо, дочкой французского консула, и писал наверху ее портрет. Отвез француженку в город, приехал с двумя верзилистыми бородатыми парнями – реставраторами икон и фотокорреспондентом «Штерна», и позировал ему на фоне икон с догорающей в руках свечой.
– Что же ты мне-то не позвонил! – хлопнул себя по ляжкам Лагунов, когда Наташа рассказала о гостинице. – Совсем недавно я писал портрет директора «Интуриста». Живите у меня! Послезавтра в Амстердам лечу, но это буквально на два дня. Времени нет! Костенька, родной, времени совсем нет! Nulla dies sine Linea, – как говорил Плиний. Ни дня без строчки!
– Без картины, – поправила Таня.
– Да, Танюшенька, из МИДа, кстати, не звонили? Через месяц иллюстрации к Лескову сдавать, в Москве выставка зимой... Устал как собака, который год без отпуска. Помнишь, в институте? Ей, Господи, не даждь ми духа праздности, уныния. Больше мне ничего не надо. Все есть у меня, все в мире – мое.
– Помню, – сказал я.
– Я видел эту «Культуру» со статьей о тебе. Какая же он скотина, а! Доносчик, продажный ублюдок этот твой... прости меня господи, – Лагунов быстро и ловко перекрестился.
– Мой?
– Ну ваш, московский. Помню, он и другом твоим считался. Я его, кстати, увижу в Гаване, он тоже летит. Плюну ему в глаза прямо в самолете на высоте 10 километров над океаном! Кругом враги, Костенька! А может, это и есть sine qua non, непременное условие творчества русского художника? И все же, как говорил Врубель, форму выполнять приходится не дрожащими руками истерика, а спокойными – ремесленника, – Лагунов встал, пухлыми, как у священника, руками перевернул пластинку Рахманинова. (Стереопроигрыватели стояли почти во всех комнатах.) – Дышать не могу без классики. Беспрерывное общение с прекрасным! Работаю только под музыку. Помнишь, Лев Николаевич говорил: «Если бы вся наша цивилизация полетела к чертовой матери, я не пожалел бы, а музыки мне было бы очень жаль». Говорят, даже цветы быстрей распускаются под музыку. Я ученикам своим в мастерскую привез песнопения. А один из них телегу на меня накатал, представляешь? Лагунов ведет религиозную пропаганду. Душу отдаешь, последние силы – и на тебе. Ладно. Костенька, друг мой, Христос терпел и нам велел. Мне еще сегодня работать, работать, «Задонщину» надо перечитать. Эти скоты не понимают, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной – есть постыдное равнодушие». Да, чуть не забыл! Утром в обкоме ждут... Спасибо, спасибо, что приехали! Я вас безумно люблю, целую, спокойной ночи! Французский аспирин для Максима Таня сейчас принесет. Все, будем действовать! Кругом враги, кругом!..

VII

С утра снова шел дождь. Ветер переменился, похолодало. Мы сбивали Максиму температуру заграничными таблетками, чаем, кипятили молоко. Наташа читала вслух «Муху – цокотуху», я рисовал свинцовым карандашом, сидя на диване. Дождь мокро стрекотал по крыше, по листьям сирени. Из желобка вода гулко падала в переполненную бочку.
– Утром передавали, что в Крыму тридцать один, – прикрыв книгу, тихо сказала Наташа.
– Ты можешь не трясти ногой? – спросила она.
– Принеси, пожалуйста, чаю ребенку, – протянула она мне почти полную, не успевшую остыть кружку.
– Может быть, ты все-таки не будешь здесь курить? – с брезгливостью посмотрела на меня, когда я вытащил из кармана спички и положил их на стол.
Я надел плащ-палатку и вышел на улицу. В лужах на асфальтированной дорожке валялись сбитые сосновые иголки, крепкие зеленые шишки. Дождь то притихал, то снова барабанил по капюшону. Сквозь заборы виднелись крупные садовые ромашки, кое-где между ярко-зелеными листьями рдели ягоды клубники.
Мне вдруг захотелось съесть одну ягоду; я почувствовал во рту ее сахарную мякоть. Оглянувшись, подошел к забору и присел на корточки. Попробовал просунуть руку между досками, но мешал рукав куртки. Закатал его, снял часы и протиснул руку почти по локоть. Кончиком среднего пальца коснулся тяжелой, мокрой ягоды, качнул ее, но сорвать никак не удавалось. Я даже вспотел: как будто что-то важное зависело от того, достану я ее или нет. Ну, еще чуть-чуть...
– Ай-яй-яй, молодой человек, – сзади кто-то постукал меня по плечу. – Ну не совестно ли вам? Люди трудятся, выращивают...
Содрав кожу, я вырвал наконец руку из забора. Щуплый седой старичок, по виду академик сельскохозяйственных наук, стоял от меня на расстоянии сучковатой трости с массивным резиновым набалдашником и размеренно качал головой из стороны в сторону.
– Ай-яй-яй! С бородой уже...
– Извините, – я суетливо застегивал рукав куртки, не зная, куда девать глаза. – Извините, я... я больше не буду.
– «Больше не буду»... С бородой уже, а как мальчишка, – он повернулся на подошвах из микропорки и, костеря почему-то битников и нигилистов, сердито зашагал прочь.
Я пошел вдоль забора вниз, к заливу. В лощине дачи кончились, дорога через небольшой бревенчатый мостик над заросшим ручьем вела в лес. Все там дышало свежестью – густые травы, пни, мох, как губка впитывающий дождевые капли. По сторонам высились ели, дубы с битумными, черными стволами и ветвями. Пощелкивал, вздрагивая, орешник. Под ногами чавкала сметанно-вязкая жижа, и мне приятно было отдирать от нее подметки промокших ботинок.
На белом сыпучем песке за шоссе росли сосны. Пахнуло морем, я услышал и шагов через сто увидел его – заколотилось сердце.
В левой стороне, ближе к Репино, лежали перевернутые лодки. Я медленно пошел к ним, грудью вдыхая тугой соленый воздух. Под ногами хрупала галька, перемешанная с песком. Чайки бродили по кромке воды, перелетали на зеленовато-бурые камни, торчащие вдоль берега, тоскливо, уже по-осеннему, вскрикивали.
Дождь припустил сильнее, но я откинул капюшон на спину, и струи стекали с бровей на щеки, путались в бороде. Я смотрел на мутные, белесо-свинцовые волны, на серую кисею дождя, висящую над заливом, и видел другое море, другое небо.
В нашей деревне не было ни одной книги, никто не умел читать. И однажды отец привез мне из города с ярмарки книгу. Я спрятал ее за печку, но дед-колдун нашел книгу и бросил в огонь. Мама успела выхватить лишь несколько обгоревших страниц и две цветные картинки. Это были репродукции какого-то мариниста, Айвазовского или, может быть, Тернера.
Деревня стояла посреди глухой бесконечной степи. Море я увидел в двадцать пять лет, уже после войны. А все, что осталось от детства в памяти, было покрыто пылью – жидкие травы, кустарник, крыши хат, опухшие от голода лица деда и отца. Мамы я не помню. И в этой скрежещущей на зубах, горькой, горячей пыли, в мертвых суховеях – две картины, которые я часами рассматривал за баней в ржавых лопухах, когда не знал еще, что земля круглая и что она вертится.
Там был стройный, выписанный до мельчайших подробностей, до якорей с дубовыми перекладинами, резных перил и потемневших жерл пушек, парусник на зеркально-пурпурной воде, сливающейся с закатом во все небо. Я смотрел вдаль, за пылающий холодным багряным пожаром горизонт, и видел чудные страны, приморские города, наполненные дыханием саргассовых водорослей и манговых чащоб, приторным вкусом гуайявы и терпкого горьковатого рома, утопающие в зеленых безднах сельвы, царственных созвездий орхидей и магнолий, пронизанные незатихающим колокольным звоном, грохотом барабанов, визгом кларнетов, куатро, бандурий, кихад, – и в их бешеном ритме взлетали к звездному небу страусовые перья, пышные юбки, из-под которых «точно золото на черни, видны ноги стройных танцовщиц»...
Я так мечтал о морских путешествиях, что грезится, будто уже там, в пыльных лопухах за баней, видел все это, только назвать не мог. Всю жизнь мечтал...
Я сел на растрескавшееся, несмоленое дно длинного ялика и закурил, от дождя прикрывая сигарету ладонью. Волны холодно хлюпались, шипели и, отползая, оставляли на песке ноздреватую пену. Вдруг... нет, показалось. А может быть, вспомнил? – в шестнадцати километрах от Секешфехервара, в ночь перед тем, как мой самолет был сбит над Балатоном, я видел, слышал тот далекий сказочный город, с орхидеями и страусовыми перьями, тот парусник, его веревочные трапы, позолоченную резьбу...
И она... была... там...
Я подумал о Максиме. Каким ему представляется море? Ведь он его еще не видел. Книги, кино, телевизор... Но живое море – это другое. У меня рука никогда не поднималась написать живое море.
Снова вспомнилось, как он сказал мальчику в детском саду: «А мой папа все равно самый сильный». Вспомнилось, как он смотрел на меня сбоку, когда я заискивающе улыбался администраторше гостиницы. И тут же – лед, редкий обуглившийся кустарник, свист ветра, хриплый надсаженный мат. Кожа левой ладони, сквозь рваную рукавицу примерзающая к автоматному диску. Я не боялся пули или штыка. Не боялся финки. Я боялся удара прикладом в лицо. Вперед, за Родину, у-а-а-о!.. Я опередил его – седоусого, морщинистого, почти старика, очень похожего на моего деда – быть может, на удар сердца, – что-то хрястнуло, штык, пробив грудину, завяз...
Было это наяву или во сне? Старик успел выстрелить из маленького пистолета в воздух, и я ударил еще раз, в живот, когда он уже валился, и провернул, и на штык намотались зеленовато-бурые кишки…
За спиной поскрипывали, шумели сосны. Мглисто-свинцовый горизонт светлел, как бы приподнимался и виден был остров. К берегу медленно, широко катились волны, догоняя, накрывая и выталкивая друг друга из-под себя на камни, на зернистый песок. Ходили здесь викинги, оставляя на песке следы. Сушили у огня платье, проклиная судьбу, глядя в сторону родных берегов... И вода смывала их следы, и так же смолисто поскрипывали, шумели сосны...
Я подумал о Максиме. Счастье, что он есть у меня. Что не только я могу сидеть вот так на перевернутой лодке, дышать этим воздухом, ветром, слушать плеск и шипение волн, шум сосен. И он может – родной мой, белоголовый мальчик. Там, в шестнадцати километрах от Секешфехервара, я думал о нем, хотя до рождения его было много лет. Умереть было не страшно, и это не ложь, – но навсегда расстаться с морем, которого я не видел, шумом сосен, с грустью по ушедшим временам и дальним странам; страшно было уйти, не оставив на земле кровиночки, которая услышала бы – памятью, сердцем – музыку, цвет, запахи земли своей. Кажется, Жюль Ренар сказал: моя родина там, где проплывают самые прекрасные облака... Может быть, для кого-то это действительно так. Но для меня родина – совсем иное. Пыльные лопухи за баней и мечты, которые, дай бог, сбудутся, пусть и в жизни Максима.
Однажды ночью мне показалось, что Максим не дышит. Я вскочил к его кроватке. Он лежал на спине, раскинув ручки. Рот был полуоткрыт. Я наклонился... Ощущение, вызвавшее в памяти то, что испытал я в детстве, когда, проснувшись, ощупью подошел к отцу, уже обессилевшему, опухшему от голода, уверенный, что его больше нет, как нет атамана Петра, нет дяди Якова, тети Лукерьи, тети Феоктисты, до конца выкармливавшей грудью и новорожденного сына, и мужа своего, дядю Пантелея, изувеченного заградотрядовцами, не пропустившими его за мукой в соседнее село, и свекра тоже уже лежачего, и услышал его слабое дыхание; оно, это ощущение, тряхнуло меня, словно током, в то мгновение, как я почувствовал на губах теплое веяние изо рта Максима. Он шевельнул во сне язычком, тихонько чмокнул и закрыл рот. Я смотрел на него.