I

Максим все спрашивал, сладко зевая: почему огонь красный, кто сильнее, слон или тигр? – и тихонько уснул. Мы с Наташей спустились по откосу. На запотевшем зеркале Валдая лежали лоскутки тумана, от воды, от камыша, шелковисто шелестевшего в затоке, шел целебный йодистый запах. Наташа скинула босоножки.
– Боже мой, теплая! Я все-таки искупаюсь.
– Рано, весь июнь холодные дожди шли.
– Принеси, пожалуйста, полотенце из машины, – попросила она, окуная руки. – Просто чудесно!

– Патологически, – улыбнулся я; всю весну Наташа не могла отклеить от языка слово «патологически»; когда-то меня раздражала эта её привычка надолго прицепляться к какому-нибудь слову.
Она вышла на берег, расстегнула молнию и сняла через голову платье. Сняла трусики и бюстгальтер. Привык, привык... Ко всему привык. Бронзовое свадебное путешествие. Тогда, десять лет назад, мы ехали в Ленинград в общем вагоне, была дождливая осень.
Костер догорел, выпукло белели головешки. Закопченный чайник был похож на свернувшегося в траве черного кота. Я заглянул в палатку: Максим спал поперек матрацев, накрывшись с головой. Под стеганой ватой угадывалась маленькая фигурка с подтянутыми к подбородку коленками. Рядом лежало его оружие – автомат, пистолет и кортик. Вспомнилось, как весной я пришел за ним в детский сад. Он стоял за беседкой с толстым длинноногим мальчиком в очках. Тот пересказывал картину «Гений дзюдо». « А он его как швырнет через себя!.. А он ему как даст!..» Максим слушал, насупившись, и потом сказал тихо и упрямо, куда-то в сторону: «А мой папа все равно самый сильный».
Наташа плавала, когда я вернулся с махровым полотенцем и свитером. Ее не было видно, слышался мягкий тягучий плеск. Я сел на поваленную осину и закурил. Сизый дымок долго не растворялся в неподвижном воздухе. Отдыхать, вяло твердил я про себя, отдыхать. Нервы разлохматились, как размокшие бумажные веревки. Где-то слева в темноте сонно квакала лягушка, на другом берегу мерцал огонек. Отрывисто щелкнул несколько раз соловей, прозрачной трелью отозвался другой, покатил, покатил колеса с серебряными спицами третий – стихло. И лягушка, казалось, задремала.
Дно у берега было топким; вытягивая ступни из ила, Наташа медленно выходила, роились колючие пузырьки воздуха, – я смотрел на ее по-весеннему белое, тяжеловатое тело.
– Я уже и забыла, когда ты писал меня обнаженной... – Она вытерлась и, завернувшись в полотенце, села ко мне на колени.
Кожа ее, намокшие кончики завязанных сзади волос пахли ночной водой, перемешанной с остатками духов. На подбородке и на мочке уха поблескивали капли. Обняв меня за шею, она молча смотрела на мерцающий огонек, и я был благодарен ей за молчание. Снова заквакала лягушка, Наташа вдруг обернулась.
– Что с тобой? – она прижалась холодной влажной грудью к моим пересохшим губам. – Ты горячий... пожалуйста, ну забудь ты, ради бога, про эту статью...
– Тебе кажется после воды, – сказал я, слегка ее отстраняя. – Надень свитер, простудишься.

Я тихонько выбрался из палатки, взял этюдник и пошел к затоке. В росистой высокой траве кеды и брюки почти по колени вымокли, но это было приятно солнечным утром.
Приятно было умываться, набирая пригоршни мягкой золотистой воды; над плотным илом сновали пугливые стаи мальков, разбегались, семеня ножками, жучки-плавунцы. Я выбрал удобный сухой пятачок в камышах, откуда видна была затока – торчащая ветвистая коряга в окружении распустившихся кувшинок, и противоположный берег, и работал, пока не исчез флер, розоватая дымка, не изменился цвет воды.
Сложив этюдник, я вышел из камышей. На берегу меня ждал Максим.
– Пап, ты все уже? Доброе утро.
– Доброе утро, сынок. А где мама?
– Мы давно уже почистили зубы и вскипятили чайник. Мама говорит, что нужно пораньше выехать.
-А как же наша рыбалка?
– Не знаю, – он пожал плечами, глядя себе под ноги. – У мамы спросим.
Маму ночью искусали комары, она замерзла, и вообще ей здесь надоело. Если мы хотим ловить рыбу, то сколько угодно – на обратном пути. А сейчас быстренько кушать и ехать, чтобы вечером быть в Ленинграде.
Мы с Максимом уныло переглянулись и сели завтракать.

II

Вода закипела сразу за Валдаем. Я останавливался у колодцев, доливал в радиатор воду, но стрелка датчика упрямо ползла вправо, за отметку «100». На стоянке у небольшой придорожной чайной я попросил водителя грузовика посмотреть, в чем дело. Он долго гремел ключами, лежа под машиной с потухшей «беломориной» во рту; между майкой и брюками выпирал пухлый волосатый живот, перетянутый узким сальным ремнем. Я стоял рядом и подавал ему ключи. Потом он выбрался из-под машины и окунулся по пояс в двигатель, – что-то откручивал, разглядывал, делово хмыкая и причмокивая. Потом он вытер руки ветошью, взял трешник за работу и уехал.
Из чайной выходили другие шоферы. Они смачно закуривали, поглядывая на сидящую с книгой в тени сосен Наташу, спорили; наконец выяснилось, что пробит радиатор.
– Ну, командир, плохи твои дела, – сочувственно жали они мне руку. – А то желаешь – на буксир?..
Я отправился в деревню, чтобы найти какого-нибудь мастера. Колхозный механик Володя к вечеру освободился, но все инструменты оказались запертыми в гараже. Тот, у кого были ключи от гаража, в соседней деревне выдавал племянницу замуж.
На скрипящей, припадающей на одно колесо подводе мы поехали в соседнюю деревню. По дороге часто останавливались, кормили лошадь овсом-кошенцом. В мелкой, с глинистыми берегами речушке завязли и на себе вытаскивали подводу.
Меня посадили на место почетного гостя рядом с отцом жениха. Пришлось говорить длинный тост за счастье молодых, за здоровье родителей; глотнув теплой мутной самогонки, я поставил стакан, но почувствовал на себе укоряющий взгляд деда невесты – и опрокинул один, второй, и орал вместе со всеми «горько!», плясал под баян с грудастой потной вдовой и с недавними десятиклассницами, подругами невесты; потом сам затянул «Катюшу», кому-то что-то доказывал...
Провожали меня всей свадьбой. Щербатый сморщенный мужичок в зеленом галстуке расспрашивал, кто следующий полетит в космос, о Карибском кризисе – не нужна ли там наша подмога? С другой стороны, жалуясь на судьбу, подпирала бесконечной грудью вдова и на прощанье вымазала всего меня губной помадой.

Проснувшись, я лежал какое-то время с закрытыми глазами. Казалось, еще слышатся вдалеке баян и крики «горько!»
Лес наливался зыбким молочным светом. Долгие расплывчатые стволы молча стремились вверх, где густо смыкались темные сосновые кроны. Между ними трепетал народившийся месяц. По шоссе украдкой прошуршала легковая машина – и стало еще тише. Пахло бензином, мятыми помидорами, влажными резиновыми половиками.
Я знал, что под сиденьем есть фляга с чаем; облизал пересохшие, одеревеневшие губы, но не шевелился. Лежал, закинув руки за голову, и слушал белую предрассветную тишину, слушал запахи, которых становилось все больше...
На сердце было покойно и тепло. Рядом, в палатке, спит женщина – в свитере, в толстых шерстяных носках, в косынке, чтобы не кусали комары. Во сне к ней прижимается белоголовый мальчик; ему снится, может быть, жирная серебряная щука в погоне за блесной или схватка тигра со слоном... Я никогда не ездил на слоне, почему-то вспомнился экспромт моего друга, – в любви имел большие неудачи, страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут...
Женщина дышит глубоко, ровно вздымается под одеялом грудь, полные губы чуть приоткрыты; мальчик посапывает, как щенок горячим сухим носом. Я вслушивался в тишину и, казалось, слышал их дыхание.
Будет солнце, будет новый день. Вы расстелете на траве плед и сядете завтракать. Женщина будет резать холодные росистые помидоры и огурцы, делать бутерброды с бужениной, протягивать над кружками с душистым дымящимся чаем один бутерброд тебе, другой – мальчику, сидящему на корточках, как ты учил его, чтобы не простудиться на сырой утренней земле.
Ты не боишься остаться один перед рассветом. Давно не боишься. С тех пор, как есть родная женщина и мальчик, похожий на тебя. Есть мир, состоящий из них и двухкомнатной московской квартиры, кухни с зеленой настольной лампой, старенького «Москвича», привычек, работы, друзей, – мир, о котором мечтал... или мечтал ты о чем-то ином?..
Нет, лучше и не пытаться – по-настоящему уже не вспомнить тот домик, сарайчик в шестнадцати километрах от венгерского города Секешфехервара; запах влажного угля, кончики ее пальцев, шепот в леденящей свинцовой тишине... сколько раз ты спрашивал себя: приснилось? Ты плакал в том сарайчике – впервые за войну и последний раз в жизни; а утром в первом же вылете был ранен и случайно остался жить. Сколько с тех пор рассветов ты пережил?
Я натянул брюки, сунул ноги в мокрые кеды и вышел из машины. Замок гулко щелкнул в тишине. Поляна и лес были уже полны света. За редким орешником лежало болотце, покрытое ряской – гладким ярко-зеленым ковром. Трава с кукушкиными слезами, листья, мраморные сосновые стволы – все вокруг обдалось густой теплой росой.
Воздух будто совсем исчез, никак не удавалось продохнуть до конца. Я обошел болотце и присел на корточки, оттого что легко и сладко закружилась голова; хорошо, боже мой... хорошо как, что родился... жив… спасибо.