8
   Потом мы ещё встречались, гуляли по Москве под дождём, где-то с кем-то выпивали, ссорились по пустякам - всё чаще… Я пытался её ревновать, чтобы зацепиться хоть за что-то понятное, привычное, общечеловеческое, о чём говорят, пишут в книгах и газетах, что показывают в кино. Пока она была в Венгрии, я даже проник под видом одноклассника из Южно-Сахалинска в общежитие ГИТИСа, расспрашивал о ней, что, как да с кем. Но ревновать её оказалось вроде бы не к кому. Разве что к театру, о котором она всё время говорила или думала.
 - Вот ты рассказываешь о режиссёре Виктюке, - сказала она вскоре после возвращения из Венгрии, - о режиссёре Полоке, который «Республику ШКИД» снял, о вашем Студенческом театре МГУ… А почему ты меня не пригласишь? У вас ведь и Ролан Быков начинал, и Ия Савина, и Алла Демидова, и многие известные. Мне интересно.
 - Особенно интересно, что находится театр в бывшей университетской церкви святой мученицы Татьяны, - заметил я. – В которой отпевали, например, Николая Васильевича Гоголя. Так что лицедействуем, можно сказать, в храме, прямо на алтаре, где сцена.
 - Правда?! – загорелись её глаза. – Лицедеев, я читала, даже на территории кладбища отказывались хоронить, почти как самоубийц! А кто была эта Татьяна?
 - Жила в Риме в начале третьего века, дочь патрициев, тайно исповедовавших христианство, носила уникальный для женщины чин диаконисы и за своё церковное служение была обезглавлена в возрасте двадцати пяти лет. В честь неё наш император Николай Второй назвал одну из своих дочерей.
 - Которую тоже убили тоже в Екатеринбурге? – глаза, безумие…
 - И тоже обезглавили.
 - А вы в этом храме лицедействуете? – чёрт знает что – её безумные, повергающие, испепеляющие глазищи – только у Ленки такие были...
 - Не от лицедейки ли слышу? – вопросил я.
 - Да, но не в храме... впрочем, какая разница…
   Я пригласил её на юбилейный, двухсотый спектакль Студенческого театра МГУ «Ночь после выпуска», поставленный Романом Виктюком по повести Владимира Тендрякова. В конце 70-х наша «Ночь» пользовалась успехом, у входа спрашивали «лишний билетик», ходила чуть ли не «вся Москва», как тогда говорили. Я играл там одну из главных ролей и исполнял «Охоту на волков» Высоцкого, что, естественно, не было «залитовано», то есть утверждено цензурой, и вызывало неизменные скандалы – Виктюка всячески гнобило университетское партийное руководство, но он с «западенским» упорством не сдавался и песню не исключал.
   На спектакле бывали многие известные личности: космонавты, академики, олимпийские чемпионы, народные артисты… Но я никогда почему-то не волновался так, как в присутствии Елены. Особенно в тот момент, когда по-виктюковски яростные разборки между выпускниками школы и параллельно – между их учителями достигли апогея и мне (моему герою) пришла пора взять гитару и заорать, бренча тремя нестройными аккордами:
                                       Из-за елей клобочут двустволки,
                                       Там охотники прячутся в тень,
                                       На снегу кувыркаются волки,
                                       Превратившись в живую мишень!
                                       Идёт охота на волков, идёт охота!
                                       На серых хищников матёрых и щенков!
                                       Кричат загонщики и лают псы до рвоты!
                                       Кровь на снегу и пятна красные флажков!..
   Спектакль игрался в фойе (тогда было модно), зрители сидели на лавках в несколько рядов, то есть в непосредственной близости: мы скакали, носились, мутузили друг дружку, падали прямо к зрительским ногам. И когда я, в чёрном свитере без ворота, хрипя и надувая жилы под Высоцкого (что было само по себе смешно и наивно, но в этом заключалась задумка Виктюка), пел-орал, мне почудилось, что на том самом месте во втором ряду, где сидела Елена, вновь сидит Марина Влади, рядом - сам Владимир Семёнович, те же серо-голубые глаза, светлые волосы, напряжённое внимание, тот же магнетизм… Поперхнувшись от волнения, сбившись, я дважды повторил:
                                        …Но я из повиновенья вышел –
                                        За флажки, жажда жизни сильней!
                                        Только сзади я с радостью слышал,
                                         Удивлённые крики людей!..
   Этот нажим на «за флажки» воспринялся как откровенная антисоветчина, зрители аплодировали, хлопала и Елена. И я тогда, доигрывая спектакль (нет, конечно, позже) подумал о том, что она ведь сама из ряда Шукшина, Вампилова, Высоцкого – нерв, напор, образ жизни и игры от первого лица, на «разрыв аорты», трагическая обречённость (когда потом читал повесть Габриеля Гарсия Маркеса «История одной смерти, о которой знали заранее», осознал, что это и о них)… Я был уверен, что Елена воспримет нашу «Ночь» как детский писк на лужайке. Но нет, во всяком случае, виду не показала, когда выпивали после спектакля. Настроение было у всех форсированное: вспоминали разные смешные случаи, как кто-то кого-то «расколол» на сцене или выкинул фортель, шутили, смеялись. Фима Шифрин пародировал известных актёров, кажется, и Брежнева (в ту пору генсека «сиськимасиськи» пародировали в компаниях). Елена Облеухова, подруга-сокурсница Фимы по эстрадно-цирковому училищу, представлявшая разговорный жанр, рассказывала о своей недавней поездке в команде с Высоцким в Узбекистан - о том, как изнемогали от жары, как у Высоцкого, дававшего по четыре-пять концертов в день, случилась клиническая смерть и его откачивали…
   Елена Майорова сидела тихо в углу, ничем особенным себя не выказывая. Но режиссёры, и Роман Виктюк, и Геннадий Полока (они оба работали в Студенческом театре) по каким-то признакам её вычислили, выделили из нас, самодеятельности, и внимание исподволь переключилось на неё, к моей пущей гордости и раздражению наших актрис. (Режиссёр культовой «Республики ШКИД» Полока, в тот вечер пристально смотревший на Елену круглыми глазами сквозь очки, потом сделал её едва ли не примой – снимал во многих своих фильмах: «Возвращение "Броненосца”», «А был ли Каротин?», «Я – вожатый форпоста», «Наше призвание»…) Елена вышла и долго не появлялась. Я разыскал её за сценой – она бродила, точно призрак, в древних, осквернённых, но не вытравленных храмовых недрах.
 - Где-то здесь стоял гроб Гоголя, - сказала она. – Его ведь на ночь оставили? Помнишь «Вий»?
 - Да, Наталья Варлей в гробу летала.
 - Когда его перезахоранивали и вскрыли гроб, - не поддержала Елена мой шутливый тон, - то увидели, что он перевернулся, будто пытался открыть спиной крышку, выбраться… Вот здесь алтарь, наверное, был. Кстати, Наталья Варлей тяжело болела после «Вия». И замаливала эту роль в церкви. Сказала, что нельзя заглядывать туда, куда смертным вход запрещён. Знаешь, а меня с детства влекла мистика…
   И мистика влеклась к ней. Давно известно «на театре», что существуют словно заколдованные, проклятые спектакли. К таковым, как выяснилось, относится и спектакль «Тойбеле и её демон» по мистической пьесе Исаака Зингера. Когда МХАТ только начал репетиции, в дирекцию стали приходить письма, в которых анонимные авторы предупреждали о том, что это произведение очень опасно для жизни. После одного из таких звонков в репертуарную часть не выдержал и отказался от роли в «Тойбеле» артист Борис Щербаков. Но тогда все эти угрозы воспринимались более как бред полубезумных околотеатральных дам. Однако Вячеслав Невинный во время этого спектакля провалился в люк, переломал рёбра и в тяжёлом состоянии был доставлен в Склифосовского. Притом произошло это необъяснимым образом. Актёр отыграл уже свою сцену, его встретили и, как обычно, вывели из темноты кулис с фонариком. И вдруг на полпути, без объяснения, Невинный развернулся, направился к сцене и рухнул. Никто, в том числе и он сам, не мог объяснить, зачем ему понадобилось возвращаться…
 - Лена очень всерьёз играла страшные роли, - вспоминала артистка Татьяна Догилева. - В том числе эту Тойбеле. Когда она дала мне почитать пьесу, я аккуратно сказала: «Леночка, а надо ли это играть?» — «Нет, я хочу!» А пьеска-то страшненькая. Но она любила такие страшные характеры, и во¬обще, любила балансировать на грани…
   Вскоре после гибели Елены Майоровой совершенно неожиданно умер и её партнёр Сергей Шкаликов, тридцати пяти лет от роду. Его нашли дома мёртвым в кресле, причина смерти не установлена. В конце концов, решив больше не испытывать судьбу, «Тойбеле и её демона» сняли с репертуара.
   Незадолго до кончины Елена сыграла и в сериале «На ножах», который тоже сочли мистическим триллером, виновным во многих смертях. Ходили слухи, что всё дело в могильных крестах, которые утащили с кладбища и использовали в качестве реквизита. Хотя режиссёр Александр Орлов это всячески опровергал.
 - Хочу объяснить, что семь крестов действительно были, - говорил он. - Их изготовили специально для фильма в павильоне студии. И некоторое время они хранились в подвале моего загородного дома. Относительно рабочих скажу - правда, что один из тех, кто изготавливал кресты, умер во время съёмок. Вслед за ним отправились в мир иной оператор, второй оператор, художник, художник-гримёр, моя тёща… Лесков окружил нас такими загадками, на которые мы не могли дать ответа. Другими словами, он навязывал нам свои правила игры. Некоторые из актёров откровенно боялись играть. Например, Елену Майорову пугала роль Глафиры. Я посоветовал ей сходить в церковь - покаяться, попросить прощения. И поставить свечку. Все равно работа такая - никуда не деться. Может быть, не послушала? Она очень скоро после этого погибла в огне… Как сказал один из персонажей фильма, могилы всё ширятся.
 …Мы вернулись в компанию, отмечавшую двухсотый спектакль «Ночь после выпуска». Продолжили веселиться, закусывать и выпивать. Виктюк читал своё любимое стихотворение Пастернака:
                                             О, знал бы я, что так бывает,
                                             Когда пускался на дебют,
                                             Что строчки с кровью — убивают,
                                             Нахлынут горлом и убьют!..
   Он читал, обращаясь, как казалось мне (или теперь кажется), к Елене.                                                                                                                                                     
                                             …Не читки требует с актёра,
                                             А полной гибели всерьёз.
                                             Когда строку диктует чувство,
                                             Оно на сцену шлёт раба,
                                             И тут кончается искусство
                                             И дышат почва и судьба.
   Какой-то другой она вышла на улицу в ту ночь. До сих пор не могу поверить в то, что стихи оказали такое воздействие. Видимо, просто наступал в её жизни определённый этап.
 - А я скоро на Кубу уезжаю, - сказала я, когда ехали в моём (отцовском) «Москвиче» домой по метромосту. – На стажировку. Будешь мне писать?
 - Нет, - ответила она. – Зачем? «Закройте занавес, - сказал перед смертью Рабле. – Фарс окончен».
 - А у нас был фарс?
 - А что же у нас с тобой было? Да и вообще. Я же сказала, что не хочу тебя обманывать. Кроме театра мне ничего в этой жизни не нужно. И никто. Что бы я ни обещала какому-нибудь мужчине – ну, верной там быть и прочее: всё будет обман. Потому что верной я могу быть только театру. Сверни направо – пусть у нас будет красивое прощание.
      На смотровой площадке на Воробьёвых, тогда ещё Ленинских горах я многое хотел сказать. Но так и простояли у парапета молча до восхода солнца, до того момента, как влился со стороны «Университета» в метромост первый утренний поезд. Я осознал, что окончательно её потерял. В общем-то, по сути, и не обретя. Мы были близки. Но она и  спала будто не со мной. С Театром. Ему лишь отдавалась.
                                                                 
   Потом мы случайно встречались на каких-то тусовках, как тогда говорили.
   Помню, в самом конце 80-х на вечере поэтов-метафористов в Манеже я увидел Елену Майорову с её уже вторым мужем, художником-гиперреалистом Сергеем Шерстюком. А я был со своей женой Еленой Ульяновой. Мы остановились в проходе между креслами, разговорились о том, о сём, Лена Майорова почему-то засмущалась в присутствии дочери лауреата Ленинской премии, Героя Социалистического Труда, председателя Союза театральных деятелей России и т.п. Переводя взгляд с одной Елены на другую (обе под метр восемьдесят, светловолосые, один цвет глаз, тембр голоса, даже размер ноги одинаковый!) я с тайным изумлением осознал, что искал и влюбился в тот же образ, в тот же облик. И даже в том, что выбор пал на дочь народного артиста, был некий отблеск тех давних белых ночей…
   Олег Табаков своих иногородних студенток имел обыкновение выдавать замуж за москвичей. Одна из сокурсниц Елены числилась женой мхатовского гардеробщика, которому у загса Табаков вручил пятьдесят рублей на пропой души. Но Майорова  в первый раз вышла замуж без помощи учителя – за молодого москвича Володю, с которым, как казалось подругам, была «чуть ли не любовь». Свекровь с невесткой не сошлись характерами, молодая пара перебралась в полуподвальную комнатушку возле общей кухни общежития МХАТа. Вскоре муж не выдержал, решил вернуться к родителям, Лена осталась одна в этой комнате, где за кусочком окна целыми днями мелькали ноги... Потом встретилась с Сергеем Шерстюком.
   Она пригласила на очередную свою премьеру, обменялись телефонами. Спустя некоторое время я позвонил, купил пару бутылок коньяка и пришёл к ним в общежитский полуподвал на Тверской. Елена по-хозяйски расторопно собрала на стол (на подоконнике стояли литровые банки с «брюшками» - засоленными плавничками сёмги, нельмы и муксуна, которые присылала с Сахалина мама и которыми она угощала «всю театральную Москву») разговорились. Они рассказали, как познакомились, как живут… пьют… театральную Москву»), разговорились. Они рассказали, как познакомились, как живут… пьют… О некоем учении Шерстюка под названием «ЕМАСАЛА ХУХИС», претендующим чуть ли не на религию творчества. Это как бы человек – играющий на краю, между Богом и дьяволом, и получающий высшего порядка наслаждение творчества. Я выказывал сомнения и опасения, Сергей снисходительно посмеивался, Елена говорила, что поначалу безумно увлекалась всем этим, якобы способствующим искоренению остатков «совковости», рабства в душах бывших советских граждан, но потом…
   Она говорила о том, что всё ей надоело, а я, тогда увлечённый сутью крепостного права, говорил о том, что и состояться она, как и Шукшин, как Ульянов, могла именно потому, что не было у них крепостного права…  Она не слышала. Ей было грустно и одиноко с гиперреалистом. Выйдя проводить меня до такси, сказала:
 - А за мной Ефремов ухаживает, предложение сделал…
 - Я слышал, ты с ним встречаешься, репетируешь по ночам, на дачу к нему ездишь… А что, он обаятельный, хороший. Не староват?
  - Да дело не в этом.
  - А что ж? Вроде, поддаёт мощно в последнее время.
  - Говорит, что когда выпьет, становится свободным человеком.
  - А ты?
  - И я – иногда.
  - Для того же?
 - А для чего в России пьют?.. Дураки мы с тобой. Какие же были белые ночи…
   Я предложил ещё выпить – она с готовностью согласилась, в коммерческом ларьке купили литровую бутылку спирта «Ройал» (дикая, напомню, гадость) и шоколадку «Сникерс». Зашли в какой-то двор на Тверской, сели на скамейку. Она стала рассказывать о том, что в последнее время только делает вид, что живёт, на самом деле жизнь её – мираж. Говорила, что одинока до воя, что очень хочется броситься со скалы… (Почему со скалы, я не понял.)
   Оказалось, в этом дворе, как и почти во всех тогда на Тверской - база проституток, их там было не менее двух десятков. Мы пили спирт, Елена, сказав, что приехала с Сахалина, где нечем кормить больную мать и маленького сына, хотела бы попробовать себя в сфере интим-услуг, расспрашивала о тонкостях и подводных камнях древнейшей профессии, ей охотно и совершенно искренне рассказывали, приняв уже за свою.
 - Ты красивая, у тебя пойдёт! – уверяли.
  - А ничего, что мне уже далеко не девятнадцать?
  - Наоборот, сейчас зрелые женщины в цене, особенно у банкиров молодых и бандитов!
  - Марков, может, действительно это моё призвание, а? – говорила она, ожив и весело смеясь. – Попробовать?
   А я диву давался, как быстро она нашла с девицами общий язык, и опасался, что действительно попробует сыграть и эту роль, хватив лишку спирта. Но её узнали, раскололи, как говорят на театре. Попросили рассказать о себе. И она стала рассказывать – как же она рассказывала о себе, о театре, о гастролях той ночью окружившим её блудницам! Шахерезада из «Тысячи и одной ночи» отдыхает! Девицы обливались слезами, некоторые в чём-то клялись и божились… и не желали выходить на работу, когда звала дежурившая на Тверской «мамка». Она была – готов поклясться – в те минуты счастлива! Вдруг, уже под утро, все засуетились, забегали: «выписывали» сразу пятерых на какой-то якобы корпоратив, что было тогда внове. Увидев стриженных парней в малиновых пиджаках, с бычьими шеями, ожидавших в чёрных «БМВ» («бумерах») и «Мерседесах», я понял, что за корпоратив (потом выяснилось – отмечался день рождения главы одной из основных московских преступных группировок Сильвестра, вскоре взорванного там же, неподалёку, на Тверской-Ямской). И вдруг Елена выразила желание ехать. Я отговаривал, удерживал, она кричала, что свободный человек, что ко мне никакого отношения не имеет, я её предал, она меня ненавидит, она могла бы родить от меня ребёнка, а сейчас куда и с кем хочет, поедет, плевать, потому что до смерти всё обрыдло!.. Что-то напомнила мне эта сцена –  потом сообразил: отъезд Настасьи Филипповны с Рогожиным и компанией в «Идиоте»… Но я в ней оказался отнюдь не князем Мышкиным. Скорее – Фердыщенко. Вырвавшись, она, конечно, не поехала – помню, светало, мы сидели на лавочке и она горько, отчаянно, по-детски плакала…    
  
   Как-то под Новый год я встретил её у новогодней ёлки на Пушкинской, в начале Тверского бульвара. Я был с дочкой Лизой.
 - Твоя? – спросила Елена, присев на корточки перед малышкой и как-то очень по-родному сведя крупные красивые колени. – Диатез? – спросила, глядя на пылающие щёчки девочки – и такая грусть, такая тоска была в её голосе. Такое – «столетнее» - одиночество. – Хорошая какая!.. – И – без перехода: - А я играть иду чеховскую барышню… Как же мне всё надоело!
 - Ленка, Чайка надоела? В Художественном, главном театре России?!
 - Да, - сказала она, поправляя шарфик Лизке. – На-до-ело. Всё. Мне бы Зинку-буфетчицу, Райку-обмотчицу, Зойку-проститутку играть, а не бессмысленных – «работать! В Москву!» - барышень. Я бы лучше на Сахалин вернулась, как рыба с другого конца света в наши реки возвращается, где родилась. Ладно, пойду.
   И пошла – оборачиваясь на Лизку, на ёлку… глазами своими неправдоподобными… глазами Мадонны… Господи, догнать бы тогда, сказать, забрать… Но что, куда?..
   Я не знал, что её учитель Олег Табаков, игравший в то время с ней вместе во МХАТе в спектаклях «Кабала святош», «Амадей», даже на сцене виновато отводил взгляд в ответ на её безмолвную мольбу: «Возьмите меня отсюда!» 
   Олег Ефремов был влюблён в Елену, она мне говорила, что он делал ей предложение, но она отказала, он обиделся, «гонял», кричал на неё на репетициях «Трёх сестёр»… Вообще-то у меня такое чувство, что Чехов её доконал. И дело не в том, что она была «не чеховской» актрисой, это факт. Но дело в глубинном, каком-то самоиспепеляющем конфликте в русской литературе, культуре и вообще в русской душе. А Ефремов Елену гнобил (бывало, и обаятельнейшим своим матерком). Она горевала, плакалась: «Я не артистка! Я не понимаю, чего он от меня хочет!» Но не сдавалась. Выступала на худсоветах, борясь на справедливость, отстаивая в том числе и старых, ставших не нужными мхатовских «стариков».
   Пила. Ходили слухи, что прямо на Тверской кому-то отдавалась на капоте машины пьяная… Да каких только слухов не было! Но всё или почти всё – я уверен – враньё, как и про Высоцкого в своё время.
   В середине 90-х я встретил я одном доме актёра, однокурсника Елены Васю Мищенко. В компании была и Белла Ахмадулина с мужем Мессерером. И вот, слушая Беллу, размышлявшую о женской доле в литературе и искусстве, Вася шепнул мне:
 - А с Леной что-то не то происходит. Мы не так часто общаемся, но чувствую – не то. Страшновато за неё становится.
   Больше он ничего не объяснил, но посоветовал связаться, просто поговорить, повспоминать, потому что «у Ленки “Сто лет одиночества”, как у Маркеса».
 - Она ведь сейчас более знаменита, чем Ахмадулина! – возразил я. - На всю страну, на весь мир, можно сказать - после мировых гастролей «Орестеи»! На хрена ей я?
 - Но вы же были когда-то вместе – когда ничего этого не было, - неопределённо кивнул Вася в пространство 90-х. – Позвони Лене.
   Я не дозвонился, не связался, не поговорил – сначала она была на каких-то гастролях, потом ещё где-то за границей с мужем…
 - Она была одна, - уже после развязки, кажется, на пресс-конференции, посвящённой юбилею «Табакерки», ответит на мой вопрос о Елене Олег Табаков. – Потом, наверно, пришла любовь, вышла за¬муж. Казалось, обрела защищённость, обеспеченность. Но было в её глазах что-то настолько тоскливое — сердце заходилось. Да разве поймёшь, в каком месте этот разрыв, как закупоривается ка¬пилляр, а от этого рвётся сосуд... Рвутся-то не капилляры - душа. Не думаю, что Лена была счастлива, счастливые с собой так не поступают... Дело ещё и в том, что роли, которые она играла в Художественном театре, были роли «хорошо одетых женщин». А её знание, её трагический талант призван был рассказывать о другом. И вот тех ролей не хватало. Слишком малую толику боли она вынула из себя... Если бы на сцене она выплеснула трагедию, возможно, в жизни трагедия бы и не произошла. Иные инсценируют трагедии, она же инсценировала жизнь, праздник... И это у неё с институт¬а. Но это всё и мощью, талантом называется.
   Режиссёр Долгачёв, ставивший во МХАТе страшную сказку «Тойбеле и её демон» знал, что Елена, которую он пригласил на главную роль, и её партнёр артист Шкаликов пьют.
И поставил условие: «Если хоть раз почувствую, что вы не в форме, сразу прекращу репетиции. Заменить вас мне некем, значит, я просто откажусь делать этот спектакль. Подумайте: полгода — серьёзный срок»… Два месяца Тойбеле и её демон вели себя, по долгачёвскому выражению, «как ангелы». Но однажды «пришли они с утра в репзал — трезвые, но странные. Я чувствую: что-то происходит. Вдруг Лена, которая отрабатывала сцену в противоположном углу, рванула оттуда ко мне, разлетелась, упала на колени, положила подбородок на стол: «Мы больше не можем!» — «Чего вы не можете?» — «Не пить». — Ах, так, ну давайте сворачиваться». — «Нет! Не надо сворачиваться. У нас к вам предложение: мы сегодня пьём весь день, и всё, и до премьеры больше ни капли…» Тут и Шкаликов подползает: «Только один день, только один!..» Я подумал, подумал и согласился. Но с условием: только один день и только со мной, а завтра, пусть не в одиннадцать — в двенадцать, у нас репетиция. Что тут началось… Лена летала по потолку, визжала, обнимала меня, его».
   Как-то в декабре случайно встретил её на Пушкинской площади – она шла под мокрым снегом мимо памятника, глядя в пространство, вроде бы улыбаясь чему-то, красоты неземной, вся не от мира сего, слякотного, суетливо-предновогоднего. Я, помню, подивился, что не следует за ней сонма воздыхателей. Её, конечно, узнавали, глядели вслед. Окликнул, поцеловались дежурно. Я спросил, что произошло с её однокурсником Игорем Нефёдовым (он повесился).
 - Да, Игорёк уже на той стороне, - ответила она с какой-то нежно-инфернальной улыбкой – как девочка, радующаяся за партнёра по игре в классики, первым перепрыгнувшего заветную черту.
 - В каком смысле?
 - Он уже, когда от него жена ушла, собрался туда, на тот свет, - снисходительно пояснила Елена. – Но Андрей Смоляков из петли вытащил. А Игорёк уже слышал светлую полифоническую мелодию типа Баха, потрясающую! Он так вспоминал об этом, просто влюбился в ту музыку…
 - Но почему? Его ведь так Табаков любил, да все, кажется!
 - Очень любил. А жена Олега Палыча Игорька Нефёдова грудью подкармливала, когда у его собственной мамы молока не хватало, в Саратове, они дружили семьями. И только Игорь мог опоздать на час или вообще прогулять репетицию, запить – Олег Палыч прощал, как Любимов на Таганке Высоцкому. И больше всех снимали его, притом Михалков, Абдрашитов, Нахапетов… В двадцать пять лет его имя было уже в Советской энциклопедии кино. Первый из нас.
 - Чего ж ему не хватало? Перестали снимать? Спился?
 - Его отпевали в церкви – Олег Палыч договорилися… Да, он уже там. Первый из нас, - повторила она. - «Умри вовремя – так учит Заратустра». Фридрих Ницше писал.
 - А у тебя почему глаза такие потухшие. Всюду рецензии хвалебные, сообщения о гастролях в Японии, Мексике, Штатах, Австралии… С киноафиш портрет не сходит, из ящика не вылезаешь… Что-то не так, Ленка?
 - И там, и тут… и всюду-то уже побывала, - отрешённо, будто в прострации, молвила она, - и главные роли сыграла, и с тем пожила, и с этим…
 - И что же теперь? – растерянно осведомился я – а она вдруг лучезарно улыбнулась на показавшееся над крышами солнце.
 - Ничего, - сказала, - наслаждаться жизнью! Я как-то шла по крохотному, меньше нашего Южно-Сахалинска, но как будто игрушечному, вымытому шампунем городку в Голландии, а утро раннее, всё просыпается, кофеем пахнет… и так жить захотелось, что… чуть витрину сверкающую не разбила булыжником!
 - Своеобычный эффект, - признал я. – Вот это по-нашему, по-русски. А помнишь, у Новодевичьего ты чуть не упала в озеро под плакучей ивой, фотографируя на закате?
 - Да, было красиво.
 - И сказала, что когда фотографируешь, то видишь, что ничего не повторяется, каждое мгновенье – в первый и последний раз.
 - Я сказала? – почему-то удивилась и рассмеялась Елена - мне показалось, что она шутит. Вообще и со всем. Что-то чарли-чаплиновское промелькнуло. И на самом деле всё не так.
   Поздней осенью 1996 года режиссёр Наталья Пьянкова предложила Елене роль в фильме «Странное время». Роль эротическую, с неким софокло-фрейдистским уклоном – зрелой женщины, влюбляющейся в юношу и совращающей его. В стиле 90-х постельные сцены должны были быть предельно откровенными, натуральными, чуть ли не мягкого порно. «А что, ты красивая, - сказал муж. – Давай, я не против».  Её партнером стал 27-летний зеленоглазый блондин Олег Васильков (она мне по телефону сказала с усмешкой: «Ну везёт мне на Олегов!»). По сценарию им надо было совокупляться, Пьянкова требовала, «чтобы всё было по-настоящему», они стали репетировать и поселились для этого в одном гостиничном номере… Муж Сергей Шерстюк переживал, обвинял съёмочную группу в том, что у него украли жену… На кинофестивале в Роттердаме (который некогда был одной из столиц сексуальной революции) фильм оценили. У нас не заметили.
   23 августа 1997 года она, не поехав с мужем на дачу (соврав, что у неё озвучание на «Мосфильме»), она с утра пила коньяк и диктовала сообщения на пейджер Олегу. «Где ты? Приезжай!». А после полудня: «Приезжай, я умираю». Ответа не было. Она облилась керосином из антикварной лампы, которую когда-то купили с Шерстюком в Амстердаме, и стала себя поджигать. Но керосин был полувыдохшийся, она истратила чуть ли не половину спичечного коробка, прежде чем вспыхнула.
   Знойным августовским днём из подъезда дома на Тверской, на котором висят мемориальные таблички Райкина и Фадеева, вышла (не выбежала, а вышла – с каким-то древним, извечным достоинством) высокая стройная женщина. Как рассказывал потом грузчик из соседней булочной, «она была голая и коричневая. Я подумал, может, кино снимают…» Пересекла внутренний дворик, миновала арки, поднялась по ступеням служебного входа Театра имени Моссовета… Она казалась «голой и коричневой», потому что обтягивающее платье сгорело и прилипло к телу, образовав сочащуюся кровью корку. Черты лица стали почти неузнаваемыми, от волос остался пепел…
   С ожогами девяноста процентов поверхности тела Елена была госпитализирована в институт Склифосовского. Обгоревшее тело положили в клинитрон - специальную кровать, где флюидирующий песок создаёт эффект воздушной подушки. Казалось, сознание к Лене уже не вернётся. Медсестра в реанимации, видя, что они теряют её, сказала: «Как на артистку похожа!». И Елена, уже почти с того света уловив знакомое слово, внезапно откликнулась: «Да, я артистка».
   Это были последние слова Лены... моей Ленки…
   Православная церковь Елену простила – актёр Елены Евгений Миронов упросил  священника. Оценив крики «Помогите! Господи! Прости меня, Господи! как то, что в последние минуты она хотела жить и раскаивалась в грехе, а поджигая себя, действовала по наваждению, Патриархия дала добро на отпевание.
   А у меня было чувство, что я вновь – уже навсегда - её потерял. Она шла своим крестным путём, обречённая Театру, зная, что ждёт жестокая расплата – полная гибель всерьёз. И она не могла тратить свою душу на тех, кто ограничивался «читкой».  Кто не сгорал, а мерцал, был лишь тёпел. Она взошла на костёр.  «Елена» с греческого - «факел». «Я бы хотела быть достойной своего имени», - сказала она.
   Жуткая и прекрасная смерть.        
 - …Серёжа! Серёжа! – дико кричала она, уходя.
   В центре Москвы, на Тверской улице, среди бела дня - глас вопиющего в пустыне. Не ко мне она взывала. Но кажется теперь – ко мне. Ко всем нам.
      Когда хоронили на Троекуровском кладбище, я вспоминал рассказ о сахалинской чайке, облитой соляркой, подожжённой и сгоревшей в полёте. Под аплодисменты.