5
   Мы сошли в Калинине (так называлась Тверь). Вокзал был бледен и пуст на рассвете, никто никого с этого поезда не встречал. На привокзальной площади светилось тусклым одиноким огоньком единственное такси.
 - В детстве я мечтала одна путешествовать, - сказала Елена.
 - Вокруг света, - напомнил я.
 - Ну да, в незнакомые порты заходить, швартоваться… Но и на поезде. Вот так приезжать в города на рассвете… Все города на рассвете чудесны – но днём, особенно к вечеру портятся. Как и человек, наверное, да?
   Не выспавшийся, мучимый хроническим в те белые ночи похмельным сушняком, я не расположен был к философичности.
 - Поехали? – зевнув, спросил таксиста.
 - Поехали, - ответил он  по-гагарински, как в Советском Союзе было принято, не спросив куда и за сколько и тоже зевнув.
   Ехали через центр Калинина, мимо обкома партии, памятника Ленину – по улице Советской.
 - Как здорово, что в каждом городе, и даже у нас, на Сахалине, есть улица Советская и памятник Ленину, правда, товарищ? - сказала Елена, обращаясь к таксисту – тот обернулся, не понимая, шутит она или всерьёз. Неопределённо хмыкнул. Спросил, как в фильме «Бриллиантовая рука»: - Вы в самодеятельности не участвуете?
 - Участвую, - ответила Елена. – Хотите, спою?
   Таксист хмыкнул. И она, когда поехали по Ленинградскому шоссе вдоль Волги, сверкающей в ранних солнечных лучах, запела, хрипло, глубоко, сдержанно, как рокочут сверхмощные двигатели гоночных машин на старте, но всё громче по мере того, как Волга становилась шире:                                                     
                                         Глухой, неведомой тайгою,
                                         Сибирской дальней стороной
                                         Бежал бродяга с Сахалина
                                         Звериной узкою тропой…
   Мы доехали до посёлка Новомелково, где была наша дача, купленная отцом много лет назад. Простая деревенская изба в три окна, с пристроенным сзади сараем, покосившимся сортиром, с четырьмя скворечниками по углам участка, обнесённого забором, уже подгнившим и кое-где завалившимся, заросшим по периметру лопухами, крапивой, лебедой. Елене изба понравилась. Особенно сени, печка-голландка и пол, накренившийся, как палуба корабля в хорошую качку.
 - Здорово, - сказала она, разглядывая икону в красном углу (каждую зиму к нам залезали, уносили всё мало-мальски ценное, даже ржавый керогаз и драные валенки, а икону с изображением Богоматери не трогали – была страна!). – Мы тоже когда-то в таком доме жили.
 - Поспим малёк? – предложил я, кивнув на тахту, которую не вынесли, так как она не вошла в окно, и оставили поперёк светёлки.
 - Неа, - отвечала она. – Я вообще могу не спать. Да и приставать ты ко мне начнёшь.
 - Не начну, - заверил я.
 - А почему это? Я некрасивая?.. Здесь у тебя затхло. Давай печь затопим.
   Перебив сон крепким чаем (заварку тоже не крали, как и соль, и спички – мало ли, может, тем, кто залезет после, надо будет согреться, картошечкой из погреба подкрепиться с чайком), я ушёл в сарай. Обычно мы топили брикетами торфа, но торф кончился или соседи вынесли за зиму. В дровнице за сараем я обнаружил сосновые и берёзовые чурки, которые надо было разрубить на поленья. Колун украли тоже, но в сарае под сеновалом я нашёл старый тупой топор. Насадил поплотнее на топорище, немного наточил. Принялся рубить, со всего маха, из-за спины, чувствуя, что она за мной наблюдает и стараясь выглядеть как можно эффектнее, мужественнее. Не все чурбаны поддавались.
 - Дай попробовать, - сказала Елена.
   Вытерев рукавом пот со лба, со снисходительной усмешкой я протянул ей топор. Она взяла его обеими руками и встала, расставив ноги на ширину плеч, перед внушительным сучкастым берёзовым чурбаном не по-женски. Размахнулась, лезвие вошло точно посередине, перевернула топор с насаженным на него чурбаном обухом вниз, подняла над головой, вдарила – чурбан со звоном раскололся на две почти симметричных полена.
 - Ну могёшь! – восхитился я, представив Антон Палыча, смотрящего сквозь пенсне, как одна из его барышень («В Москву… работать!..) колет тупым ржавым топором дрова.
 - Меня отец учил, у нас тоже в сарае дрова были, - объяснила Елена, и как-то едва ли не извиняясь, мол, не очень это женственно, улыбнулась. – Кстати, о Ленине. Он тоже, я читала, дрова хорошо колол в Шушенском. Недавно кто-то у нас в студии прочитал: «Разрубил берёзу на поленья он одним движением руки. Мужики спросили: “Кто ты?” – “Ленин”. И опизденели мужики». А ты красиво рубишь, - сказала, будто пощадив моё мужское самолюбие.
   Ещё с четверть часа я рубил. Внеся в избу охапку дров, окликнул Елену. Её не было. (Это случалось постоянно: выходишь или просто отворачиваешься, отвлекаешься – она исчезает, будто дематериализуется, надо её разыскивать, не просто вновь обретать, а как бы снова завоёвывать, будто начиная с нуля.) Она сидела в огороде на корточках между грядок – в белой в горошек косынке, которую обнаружила в сенях и повязала по-деревенски. Присмотревшись, протерев глаза, как говорится, потому как вовсе такого не ждал, я увидел, что она пропалывает изрядно заросшую сорняком морковь, редиску, лук, укроп… За сметаной и яйцами на завтрак пошли к соседям напротив, Шуваловым, тёте Вере и дяде Лёше, фронтовику, одному из немногих уцелевших защитников Брестской крепости. Как я и предполагал, дядя Лёша загодя начал отмечать скорбную, но главную в его жизни дату начала войны и, соответственно, боёв за Брестскую крепость, и из дома доносилась отчаянная, как в рукопашной, матерщина тёти Веры. Я предложил Елене зайти к другим соседям, Дюковым или Байдакам, тогда ещё держали коров, но она сказала, что ей интересно и что у них «такого сколько угодно». Вылетел дядя Лёша, в кителе с орденами и медалями и фронтовых ещё, кажется, подштанниках, за ним Верка, почему-то с велосипедной педалью в руке. Но, увидев Елену, тепло, по-свойски улыбающуюся, она враз утихомирилась, тоже заулыбалась, заглушив доносившийся из могучей груди, как уже отдалённые раскаты грома, дивный волжский мат. А потом  я битый час не мог Елену увести. Она сидела на лавочке у забора с дядей Лёшей, он рядом с ней всё больше распалялся, чуть ли не сам, оставшись в одиночестве в крепости, получал приказы из Москвы от «отца родного, товарища Сталина» держаться до последнего, и поливал фрицев огнём почём зря, укрываясь за горами трупов, в том числе женщин и детей, и, когда кончились патроны, пошёл в рукопашную один против всех… А она, замерев, слушала этого сухенького низкорослого седого мужичка в подштанниках и распахнутые её синие глазищи были полны слёз.
 - Эвона, гляди, мой-то кобель сразу клюнул, - не без гордости отметила тётя Вера, на терраске наливая мне в крынку молоко. – Хорошая девка, женись, хули там… Но не простая, я тебе скажу. Вроде, как мы все, а что-то в ней такое есть… и царицей может быть, ёптыть.
   Видимо, они с дядей Лёшей изловчились таки выпить заныканной им в кустах самогонки, потому что Елена стала какой-то другой, всё порывалась петь с ним песни военных лет, но слов не знала, а он не помнил. Потом ещё долго обнимались, прощаясь под аккомпанемент добродушного уже матерка (свою признала) тёти Веры, подарившей ей выделанную шкуру козлёнка.
   На улице припекало, а у нас в избе было прохладно. Я растопил печь. Сидя у огня, ежась, Елена сказала, что вроде бы простыла всё-таки вчера, спросила, нет ли керосина. Я поинтересовался, на что он ей, она ответила, что керосин – лучшее средство от простуды, у них на Сахалине все им лечатся. Я принёс из сарая керосинку, слил немного грязно-жёлтого горючего в консервную банку. Она взяла её и вышла на двор. Там она стала полоскать керосином горло. Потом мы сидели у печи и она рассказывала, как их дом заносило ночью снегом, только труба торчала наружу, и что-то завывало там протяжно и жалостливо,то грозно, то жутко… Про какую-то полубезумную женщину по имени Марсельеза, их родственницу, одиноко живущую на заброшенном японском маяке с французской линзой рассказывала… Говорила, что в Москве ей не хватает Сахалина: сугробов выше крыши, туманов, когда ни зги не видно, маяка, океанских штормов, волн с дом, слепящего весь мир солнца…
 - Поначалу мне казалось, что в Москве не только люди, но сама природа сдерживается, чтобы не показать себя настоящую, какая она на самом деле… Спорим, - сказала, наклонившись к огню, - что я вот сейчас вдохну, выдохну – и буду, как Змей Горыныч! Моё имя в переводе с греческого означает «горящая», «факел». Спорим?
 - На что?
 - На жизнь, - усмехнулась она по-блатному, как на малине предлагают перекинуться в картишки. – Слабо?
   Тем временем у крыльца собирались соседские коты и кошки. Приезжая на дачу, мы их непременно угощали. Когда-то и у нас были свои, Мяулька и её сын Мяулёнок, однажды она потерялась, но через неделю пришла, худющая, облезлая, к нам домой в Москву, на Ломоносовский, но потом здесь, в деревне, оба ушли и уже не вернулись. Я рассказал об этом Елене, она, сидя на ступеньках, держа на коленях котёнка-трёхцветку, левой рукой гладя серую кошку, правой – чёрного с белым пятном на груди крупного кота, взгрустнула, притом так драматично, что впору было подле неё и всплакнуть. Призналась, что могла бы жить с сотней кошек, потому что они все разные и никому непонятные, не знаешь, чего ждать и с ними не бывает скучно.
 - А коты у тебя были? Я не мужиков имею в виду.
 - Вы кобели. Я хоть и Собака  по гороскопу, но кошек больше люблю, они интереснее. Ты обращал внимание, как они смотрят вдаль? Или на огонь?..
   Она любила кошек с детства, «потому что они очень похожи на мультяшек - белочек и зайчиков, когда ложились с сестрой спать, думали, как они там ночью в норки залезают». Очень хотела кого-нибудь завести, но родители запрещали. И всё-таки однажды принесла с улицы дворняжку, которую мальчишки мучили и хотели живьём сжечь.
 - Назвала Ладой - беленькая, пушистенькая, но родителям не очень нравилась, потому что лазала по помойкам: до нас-то она жила на улице. А как она меня встречала из школы: бежит беленький клубочек, звонко радостно тявкает! Папа её всё же отдал, мы взяли кошечку. Но случилось несчастье: пришла соседка и случайно наступила ей на живот. Она, бедная, мучилась несколько дней, залезла в поддувало печки и там умерла. Потом появился у нас Филька - большой, красивый такой котище, но после переезда на другую квартиру мы совершили ужасную, роковую ошибку: сперва въехали, потом пустили его, а коты же - мистические существа. Вскоре после новоселья он перестал есть и умер, а почему - непонятно. Потом я уехала с Сахалина, в Москве, в общаге, на Трифоновской, у меня появился мой первый «личный» котёнок. Я тогда училась на втором курсе. В комнате было пять человек, и я принесла с улицы кошечку - несчастную, облезлую, с перебитым хвостиком, нарушенным вестибулярным аппаратом. Мне стало её жалко. Она сразу приняла меня как хозяйку, я всё время её ласкала, гладила. Спросила девочек, не возражают они против того, что у нас появится новый жилец. Они согласились, но с условием, что если будет гадить, выбросят ее в форточку. Мы поставили коробочку с песком, но она почему-то делала так: сначала копалась в песочке, потом делала свои дела кому-нибудь, кроме меня, на подушку, а потом снова копалась в песке. Меня заставили её отдать, взяли девочки из соседней комнаты, и там с ней все было хорошо, а потом её забрала к себе домой одна москвичка…
   Елена и потом рассказывала журналистам о своих кошках – более охотно, чем о личной жизни и даже творчестве:
 - Витю я взяла у своих знакомых, когда у меня уже была отдельная комната в общежитии. Выбрала потому, что у него на лобике выделялась буква «М», я же Майорова. Он был серенький, полосатенький. Стоило мне отлучиться, он начинал плакать и кричать. Потом я вышла замуж за своего первого мужа и переехала к нему. Но Витя не принял родителей мужа, хотя они к нему неплохо относились. Свекровь, бывало, зовёт, зовёт его, а он не откликается. К тому же к Вите ревновал меня муж. Я приходила домой и начинала ласкать кота, муж обижался, считая, что ему достается не вся моя нежность. В конце концов, он устроил Вите сцену ревности, и кот выбросился из окна. Мы жили на седьмом этаже, и он частенько сиживал на форточке, глядя на птичек. Может быть, он бросился за птичкой, но я-то считаю, что он не захотел мешать моей семейной жизни. Они ведь всё чувствуют... Я рыдала, я собрала его волосики с дивана, завернула в бумажку и написала: «Витя». Так они и лежат до сих пор. Мне была необходима замена, и я завела Юру - не помню уж, откуда взяла. Юрочка был необычайно красив - пушистый, полусибирский, полуперсидский, серый с белым. Я, в общем-то, настоящих персов не очень люблю: они малоподвижные, слёзы текут из глаз. Но с Юрочкой тоже случилась беда. Мы жили в полуподвале общежития МХАТа, он сам бегал по двору, провожал меня в магазин и встречал. В книгах пишут, что нельзя очеловечивать животных, а я вот их считаю не животными, а людьми, разговариваю с ними, общаюсь, не только называю человеческими именами, но и наделяю человеческими качествами. Они все - мои деточки. Как-то кот залез на высокое дерево и не смог слезть оттуда, как я его ни приманивала. Мне нужно было бежать на репетицию, и я кричала ему: «Белочка моя, Юрочка, зайчик мой!» Соседки хохотали, а он боялся и не слезал. Как нарочно, на этот сук села и ворона и давай его клевать. Он, бедный, шипит, рычит, а она знай себе клюёт и не боится. Через полтора часа прихожу домой и вижу: лежит мой кот на лавке около дерева. Он все-таки упал, а может, и ворона его скинула, а соседи подобрали и положили на лавочку. Увидел меня, приподнялся с трудом и с виноватым видом смотрит: «Уж извини, видишь, как получилось, такой уж я у тебя урод - не сумел слезть и отбиться от вороны». Пытался приподняться и снова ложился. А я даже на руки боюсь его взять, до того он скис, было страшно даже дышать на него. Но всё же взяла на руки, отнесла в дом. Весь вечер и всю ночь дышала на него, медитировала, отдавая свою энергию - и к утру он встал, пошёл есть, потом и поправился. Но произошло вот что. Мне надо было уезжать на Сахалин на гастроли, и я попросила соседей, у которых тоже были кошки, кормить Юрочку. А гулять он ходил через форточку. Они обещали и действительно кормили. Но он решил, что это предательство с моей стороны, что я его бросила, и ушёл. Приезжаю, спрашиваю: «Где Юра?» Его не было год... Вдруг в один весенний день приходит: красивый, откормленный, пушистый и царапается в окно. Я закричала: «Юра, Юра!» Он несколько дней прожил у меня, а потом всё же ушёл к своим новым хозяевам, а меня, видно, решил просто навестить. Это же фантастика! Какие же они все-таки личности! Последний кот у меня был Толя. Жил десять лет и умер от старости. С ним у нас тоже сложились близкие отношения. Его я взяла у одной актрисы. Он тоже был настоящий красавец, огромный, на длинный ногах, пушистый, полусибирский. Да, и ещё кошка Дуся. Настроение у меня было какое-то грустное, нервозное - в общем тяжело было на душе. И пошла я в церковь, пожаловалась батюшке, сказала: «Мне нужна какая-то надежда». Он сказал: «Пойдем!» и привёл меня в комнату, где было много котят. «Вот тебе надежда!» Я говорю: «Ой, у меня уже есть котик». Он отвечает: «Ну и что, у людей бывает и по двое котов». Иду я выбирать котёнка (их было пятеро), а Дуся как чувствовала: «Меня, меня возьми!» и бежит ко мне первая. Масть - такая же, как у Толи. Я её беру, она сразу прижалась и мне было не до того, чтобы смотреть, кот это или кошка. Когда я вышла замуж за Серёжу, Толю, конечно, взяла с собой, а тут у нас шестой этаж, и он уже не мог гулять, как это он делал там, через форточку. Причем он имел обыкновение приводить к нам на откорм и свою жену, и своих детей, очень похожих на него, но почему-то рыжего окраса. Он был такой матёрый котище со шрамами от драк, иногда с порванными ушами, весь такой «крутой», хамоватый. Приходил ко мне и требовал: «Давай есть!» Относился пренебрежительно: показывал своему семейству и меня, и свой дом. Очень боевой характер имел. К тому же независимый: его не схватишь в руки, сразу поцарапает, всю округу держал в страхе. А тут, на шестом этаже, стал выть, и в знак протеста гадить на ковёр. Смотрит эдак жалостливо в лицо и говорит: «Ну выпускайте же меня!» Бежит к двери, оглядывается и такой вой поднимает... Решили кастрировать, он успел достаточно нагуляться. Оперировать ходил мой муж. Я приехала с гастролей и поскольку я в доме отсутствовала и эту гадость с ним сделала не я, он не обиделся и не держал зла на меня. Лежал только и было ему тяжко. Я уж испугалась, но как только прилегла после самолёта отдохнуть, вдруг чувствую, как что-то плюхается на меня. Это он вылез из корзины, дополз до меня и успокоился. Всё же хозяйка - та, что принесла. Вот он и считал хозяйкой меня. Когда приезжаю, он выскочит, встретит, а потом вспомнит, что уехала, его оставила, и убегает. Тогда я подхожу к нему и говорю: «Ну прости, Толечка, я должна была уехать, у меня такая работа».
 … - Можно вопрос из зала? – прервал я её рассказ на крыльце, вокруг которого скопилось уже не менее двух десятков кошар (тоже свою признали). – Вы, Елена Владимировна, над образом Багиры в спектакле «Прощай, Маугли!» работали, учась у кошек, перенимая их движения и повадки?
 - Может быть, на них бесконечно можно глядеть. Но скорее у котов. По книге Киплинга Багира – это он, самец, нам учёный историк рассказывал. И образ однозначен — герой-воин, он противопоставлен Шер-Хану как благородный герой разбойнику. Отношения Багиры и Маугли в оригинале - отношения мужской дружбы, а не материнства. И меня это сбивало с толку, когда репетировали, я Косте Райкину, который ставил спектакль, и Олегу Павловичу говорила. Превращение Багиры в самку вообще-то сделало ясный и прозрачный киплинговский сюжет мутноватым. На фига, например, удвоение материнской опеки, разве Волчица не справляется с обязанностями по воспитанию Маугли? Но в нашем советском мультике «Маугли» Багира – это она, чёрная пантера, и мы так сделали в спектакле.
 - А если б не сделали, ты бы такую классную роль не сыграла бы.
 - Мне кажется, если бы Багир был воином, я бы ещё лучше сыграла.
 - Хотела быть мальчишкой?
 - Не знаю даже. Но дружила и дралась с мальчишками. Кстати, такое же превращение в русском варианте произошло с другим персонажем Киплинга - «Котом, который гулял сам по себе». У нас кошка…
 - Интересно, почему?
 - Не знаю, - пожала плечами Елена, вся в ластящихся, мурлыкающих кошках и котах. – Может, потому что сама Россия женственная? Знаешь, поначалу мне и Москва показалась красивой ухоженной ласковой женщиной. Но потом, когда никуда не приняли и все меня послали, бродила никому ненужной, Москва предстала агрессивной жестокой лесбиянкой с садомазохистскими наклонностями.
 - Оригинальная характеристика столицы нашей Родины, однако.
 - Ты спрашиваешь, перенимала ли повадки у кошек, когда Багиру репетировала? Да нет.  Мне кажется, я в прошлой жизни была кошкой. Или стану в будущей.
   В погребе мы обнаружили несколько банок с солёными грибами и пообедали ими. Елена уверяла, что прожила бы и на одних грибах, настолько любит их и собирать, и готовить по-всякому. Продолжив осмотр избы, в каморке нашли бабушкины вязальные спицы и клубок шерсти – Елена пришла в восторг от этих дореволюционных спиц и тут же связала небольшую то ли подставочку под сковородку или чайник, то ли ухватку, весьма искусно.
   Пошли прогуляться по лесу до деревенского кладбища. Там бродили по дорожкам, рассматривали фотографии на памятниках. Под шум сосен я показывал могилы моих друзей детства, в основном запущенные: кто по пьяни замёрз в кювете, кто под машину попал на трассе Москва-Ленинград, кто под лёд на Волге провалился, кого в драке зарезали или насмерть забили… Елена слушала внимательно. Сказала, что на том свете уже немало и её сахалинских знакомых.
 - Как ты думаешь, они там встречаются? – спросила. – Думают о нас? Мне иногда кажется, нет, я даже чувствую, что они думают, вспоминают… иногда и зовут, - сказала едва слышно.
   К вечеру у неё всё-таки поднялась температура, я пытался за ней ухаживать: горячий чай с остатками мёда, какие-то таблетки из аптечки, полоскание, не её дикое, керосином, а обычное, человеческое... Но к ухаживаниям, возможно, неуклюжим, она почему-то отнеслась, как детдомовка или малолетка на зоне – будто ожидая подлянки, подвоха. Или вообще не любила болеть, не нравилось, как кошке, что её видят больной, всё порывалась уйти, уехать, но я её одну не отпускал. И на обратном пути в Москву мы разругались вдрызг.