2
   Мы стали встречаться. Точнее, встречать её стал я. У студентов началась летняя сессия, я заканчивал четвёртый курс журфака МГУ, так что к экзаменам отношение было уже не столь трепетным, как в начале, проще говоря, плёвым, и в преддверье взрослой жизни хотелось чего-то нового, экстремального. И мы почему-то особенно много выпивали в ту сессию, начиная прямо на постаменте памятника Ломоносову перед старинным зданием Московского университета на проспекте Маркса. Елена тоже сдавала экзамены и зачёты в ГИТИСе. Телефонной связи у нас с ней, практически, не было, в общежитии на Трифоновской к телефону не подзывали, и она мне не перезванивала, когда я просил дежурную передать. Я поджидал её в палисаднике перед их институтом или у памятника Грибоедову возле станции метро «Кировская» на Чистопрудном бульваре после репетиций или спектаклей. Она появлялась вдруг, чем-то необъяснимым выделяясь из толпы на бульваре, похожая и не похожая на других, всегда разная, настроения у неё не повторялись, и непонятно было, чего ждать. Впрочем, именно эта непроизвольная, явно не наигрываемая, но врождённая достоевщина меня к ней и влекла, поначалу неудержимо, маниакально. И вертелись в голове слова Фауста: «Блажен, кто вырваться на свет надеется из лжи окружной. В том, что известно, пользы нет. Одно неведомое нужно».
   Дождавшись и выдав какую-нибудь заранее припасённую остроту, манерно и многозначительно преподнеся ей розу (любила жёлтые), куда-нибудь звал, она чаще отказывалась, на что-то ссылаясь, я усаживал её на скамейку, мы курили, она говорила, что собирается бросить, я тоже говорил, что собираюсь, уламывал, замечая, как смотрят на неё прохожие, она сдавалась, мы куда-нибудь шли. Бродили по Москве, ведя сугубо интеллектуальные беседы.
 - Тебе нравится поэма Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки»? – осведомилась она, когда за полночь мы, не слишком трезвые, вышли от кого-то из приятелей на Каляевскую улицу и безуспешно пытались поймать такси.
 - Слеза комсомолки одна чего стоит! – отвечал я; в ту пору «Москва-Петушки» были столь же культовой вещью, сколь и, например, несколькими годами раньше песни «Битлз» или рок-опера «Иисус Христос – суперзвезда».
 - «Все говорят: Кремль, Кремль, - сказала она так просто, обыденно, что я не сразу распознал цитату из Ерофеева, думал – она про себя рассказывает, только почему-то в мужском роде. – Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля. Вот и вчера опять не увидел – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савёловском, выпил для начала стакан зубровки… потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, - помолчав, будто вспоминая вкус напитка, проникновенно, с душевной хрипотцой продолжала Елена, и я довольно-таки отчётливо представил её какого-то сахалинского знакомого, - что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу… - Пройдя мимо метро «Новослободская», уже закрытого, мы пересекли Садовое кольцо и углубились в улицу Чехова. – На улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я ещё чего-то пил. А потом я попал в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал…»
   Мы остановились у Театра Ленинского комсомола, стали разглядывать фотографии сцен из спектаклей с Леоновым, Янковским, Збруевым, Караченцовым, Абдуловым, Чуриковой…
 - Тебе нравится Чурикова? – спросил в свою очередь я.
 - Как она может нравиться или не нравиться? – удивлённо ответила Елена. – Она гениальная. Она не боится быть некрасивой. Не боится быть собой.
 - А это главное для актёра?
 - А что же главное, интересно? Ну, красота, конечно! Как по–твоему, я красивая?
 - По сравнению с Чуриковой…
 - Ах, так! – она сощурилась и напряглась, как настоящая пантера или рысь перед прыжком. – А вот Никита Михалков, прилетев из Америки, он там часто, великий Джек Николсон ему даже не друг, а брат, так вот Никита сказал, что голливудские звёзды мне в подмётки не годятся.
 - Так и сказал?
   Посидели на лавочке у памятника Пушкину, пошли по улице Горького.
 - Ты бы что сейчас хотел? – спросила Елена, остановившись перед витриной Елисеевского магазина.
 - Коньячку бы, башка начинает раскалываться. Да под чёрную икорку. Впрочем, можно и ананас в шампанском.
 - А я бы – «Алёнку».
 - Простую шоколадку? – удивился я.
- Меня папа Алёнкой называл и, если я на пятёрки заканчивала четверть, покупал мне «Алёнку».
 - Вы так жили? – не удержался я.
 - Не хуже других, - вмиг ощетинилась она и надолго умолкла.
 - Извини. Кто твои родители?
 - Люди. Папа на автобазе работает, мама – на мясокомбинате.
 - Ты хорошо училась? – спросил я на пустынной Манежной площади.
 - Мне нравилось учиться. Особенно история, литература, биология, да все предметы. Но особенно химия.
 - Да ладно.
 - Колбочки всякие, химикаты, реактивы – классно! Я однажды так здоровски всё намешала, что произошёл взрыв, на мне школьная форма загорелась и я сама чуть не сгорела! – рассмеялась она так заразительно, что у подземного перехода притормозил частник на «Жигулях», чтобы причаститься к веселью. – Бегу по коридору, все орут в панике, а мне даже нравится, будто со стороны себя вижу, так клёво, ха-ха-ха! Но поймали, накрыли чем-то, затушили, - чуть ли не с сожалением закончила она. – Я почти не обгорела. Но по химии после этого с трудом на трояк вытянула.
 - Зайдём в гостиницу «Москва», - предложил я, - там бар наверху есть с видом на всю столицу Союза нерушимого республик свободных.
 - Нас не пустят, - уверенно ответила Елена. – Или потребуют много денег, потому что меня примут за проститутку. Меня во всех гостиницах за проститутку принимают, - пояснила.
 - Почему?
 - Сама не знаю, - пожала она широкими плечами. – Высокая блондинка, взгляд иногда блядский, похожа, наверно. И мне, кстати, предлагали, когда я во все театральные проваливалась в первый год.
 - Кто предлагал?
 - Преподавательница одного из институтов. Известная актриса, её все знают. Называть не буду.
 - По совместительству, что ли, бандерша, мамка?
 - Что-то вроде того. Мне девчонки потом говорили. Которые у неё на даче иногда подрабатывают. С разными шишками.
 - А ты что ж?
 - А я сказала, что мне трубы больше нравится на морозе обматывать. Вопросы ещё есть?
   Когда мы вышли на Красную площадь, уже светало – в кремлёвских куполах отливались розовато-аметистовые просветы меж облаками над ГУМом. Поблескивали надраенные штыки, пуговицы на парадных кителях, пряжки ремней и сапоги часовых у входа в Мавзолей. Часы на Спасской башне пробили четыре. Мы медленно прошли по брусчатке, идти на каблуках Елене было неудобно, новые модные туфли она явно берегла, боясь сломать каблук.
 - Олег Палыч из Италии привёз, - пояснила.
 - Табаков и обувь вам из-за бугра возит? – уточнил я.
 - Только мне. Размер почти сорок второй, у нас не найти ничего приличного.
 - Трогательно.
 - Никого, может, снять, босиком пойти? – сказала она. – Нет, Красная площадь.
 - Святое место для всех советских людей, - ухмыльнулся я, - живущих с чувством глубокого удовлетворения и неколебимой уверенности в завтрашнем дне. Мы, когда хипповали в начале семидесятых, запросто бродили тут босиком, пару раз, правда, менты задерживали.
 - Вы, москвичи, не такие, как мы.
 - Кто – вы?
 - Ну, остальная Россия. У нас на курсе очень заметна разница – между москвичкой Ларисой  Кузнецовой, например, или Андреем Смоляковым из Подмосковья и Маринкой Шиманской из Саратова или станичником Васькой Мищенко или бакинцем Серёжкой Газаровым, которого в училище не хотели брать, потому что акцент рыночный, но Олег Палыч настоял. И вообще вы другие, потому что вам изначально многое дано. А нам пробиваться.
 - Трубы на морозе обматывать…
 - Я когда поступала в Школу-студию МХАТ, меня на первой же фразе оборвали: «Спасибо, следующий!» Я чуть не умерла от горя! Я ведь с третьего класса в театральной студии при нашем Дворце пионеров занималась... Знаешь, - сказала она, когда подошли к Лобному месту, - я хорошо помню, как впервые приехала в Москву. Родители меня за все пятёрки после восьмого класса наградили экскурсионной поездкой. Вышли, помню, сюда, на Красную площадь, сердце колотится, дыхание спёрло: столько читала, в кино, во сне видела эту великую площадь! Гордость переполняла, за то, что я здесь и что я родилась в нашей стране!.. Когда в октябрята приняли, я пришла домой, смотрела на свою звёздочку с кудрявым маленьким Лениным в кружочке и плакала от нежности к нему и от гордости, что вот теперь я тоже как бы крохотная, но его частичка…
 - Ты это серьёзно? – переспросил я, вглядываясь в её глаза со множеством оттенков, отражающие небо над Красной площадью. – Ты серьёзно – по поводу причащения?
 - Серьёзно, - ответила она так, что не поверить или заподозрить, что ёрничает, было невозможно. – Серьёзно, - повторила. – Когда после восьмого класса приехала, то, стоя здесь, поклялась себе, что стану известной на всю страну артисткой и жить буду рядом с Кремлём… И поэтому, - помолчав задумчиво, продолжила, - для меня все эти книги, которые Табаков привозил из-за границы и давал нам читать…
 - Так он не только обувь возит?
 - …Солженицына, Зиновьева, Буковского, Шаламова и всё такое, запрещённое в СССР, были ошеломлением! Я читала в общежитии ночами и не могла поверить, я плакала - словно мир рушился…
   Кроме нас на всём пространстве главной площади страны, от Исторического музея до храма Василия Блаженного почти никого не было. Перед Мавзолеем стояло несколько человек, в основном иностранцы. Двое низеньких японца с массивными фотоаппаратами «Nikon» наперевес сразу обратили внимание на Елену.
 - О-о-о! – протяжно и восторженно забасил один из них, а другой неожиданно гулко захохотал.
 - О’кей? – осведомился я.
   Японцы немного говорили по-английски. Выяснилось, что они с острова Хоккайдо, в Москве второй день и им всё ужасно нравится. Елена сказала, что оттуда, где она выросла, особенно с острова Кунашир их Хоккайдо в ясную погоду как на ладони видно даже без бинокля. Они этому почему-то несказанно обрадовались и так хохотали, что к нам приблизились сразу несколько милиционеров и крепкого сложения товарищей в штатском. Мы ещё о чём-то интуристовском потолковали, посмеялись, часы на башне пробили половину пятого. Японцы попросили сфотографировать их с Еленой на фоне смены караула, объяснили, куда нажимать. До сих пор жалею, что так и не прислали они, как обещали, фотографии или, скорее, не дошли (почта из капстран, напомню, перлюстрировалась КГБ с пристрастием). Стоит перед Мавзолеем в первых лучах солнца синеглазая, с распущенными русыми волосами, за метр восемьдесят на каблуках Елена, а по бокам сияющие от счастья кривоногие японцы ей чуть выше локтя, и один норовит исподтишка её обнять за талию, которая на уровне его плеча.
   Я высказал мнение, что за дружбу не грех выпить. Японцы и этому обрадовались, с хохотом предложили пойти к ним в гостиницу и выпить виски в баре или мини-баре. Но идти в «Националь» Елена наотрез отказалась.
 - Ты с ума сошёл, - шепнула она мне. – Представляешь, Олегу Палычу сообщат, что я на рассвете пила у япошек в номере! – По интонации я не понял, что именно было наиболее уязвимым: что «в номере», что «у япошек» или что «на рассвете».
 - Нароем! – заверил я.
 - Где?
 - Да хоть бы у Машки-свистуньи, - отвечал я.
   Машкой-свистуньей звали вышедшую в тираж проститутку, стоявшую на отшибе, ближе к старому зданию МГУ. В отличие от молодых, длинноногих, благоухающих французским парфюмом, модно одетых, политически грамотных, а то и говорящих по-иностранному товарок, трудившихся у гостиниц «Националь» и «Интурист» и бравших за свои услуги много долларов и франков, Маша имела твёрдую суровую таксу: пять рублей. Притом на выбор: бутылка водки «Московская», которую она извлекала из своей бездонной сумки, или минет, который она исполняла тут же, в остановившейся перед ней машине, и не просто, с молодецким посвистом, чему способствовало отсутствие нескольких зубов, выбитых одним из добрых клиентов. Незатейливыми её услугами в основном пользовались таксисты и командированные. Изредка, например, подгуляв на Татьянин день, прибегал к ним и наш брат студент. Японцам Маша с подбитым глазом тоже определённо понравилась, они и с ней захотели запечатлеться, но Маша замахала руками и закричала, что не готова к появлению в зарубежной прессе, пусть всякие бляди интуристовские позируют.
   Мы вошли во дворик легендарного Московского университета, овеянное величьем своих студентов Лермонтова, Белинского, Герцена, Огарёва, сели на лавочку, я открыл бутылку и по законам гостеприимства протянул одному из японцев. Тот нюхнул, захохотал и приложился, после чего онемел с выпученными, округлившимися глазами. Аналогичная история произошла и со вторым.
 - Надо было, наверное, закуси им какой-нибудь взять, - сочувственно сказала Елена, выпивая и передавая мне бутылку. – Это ж не саке.
   Но вскоре туристы из Страны восходящего солнца пришли в себя, оживились, сделали ещё по глотку и ещё, даже заметно разрумянились. Разговор, естественно, зашёл о Курильских островах, которые они считают своими Северными территориями. Елена, внимательно слушала их (она вообще слушала внимательно, когда говорили люди), всё кивала и улыбалась.
 - Конечно, - сказала она, когда казалось, что японцы её убедили. – Но только одного вы не учли – что это наша земля, русская. Исконно. Вот я там родилась, а я похожа, по-вашему, на японку?
   Японцы, вовсе уж безудержно хохоча, просто животы надрывая, соглашались с тем, что не очень похожа.
 - То-то и оно, мои маленькие друзья, - нежно басила она, державно восседая между льнувшими к ней жителями острова Хоккайдо. – Вы понимаете, что такое Россия?!.
   Но после нескольких глотков они, казалось, уже перестали что бы то ни было понимать: один остекленело глядел на поднимающийся шар солнца, другого рвало в кустах.
 - Он не харакири себе там делает? – испуганно предположила Елена.
 - Давай отведём их, что ли, в гостиницу.
 - Довести доведу, а в гостиницу – шиш.
   Мы с ней повели, точнее, потащили на себе каждый своего японца, они при этом распевали нечто вроде марша самураев. Не доходя до угла «Националя» Елена передала мне второго, сказав, что подождёт, и я довёл, благо были интуристы невелики и поджары, вверил их мощному швейцару-привратнику. После это побрёл обратно к МГУ. Утро уже окрасило нежным цветом стены древнего Кремля, солнце поднялось, двинулись по Манежной площади поливальные машины. Елена стояла на бровке тротуара и оживлённо  разговаривала с Машкой-свистуньей. Мне стало интересно, о чём они могут так разговаривать. Но подкрасться сзади не удалось – Елена, будто учуяв меня каким-то кошачьим чутьём, резко обернулась и, как показалось, даже зашипела. Мы двинулись к станции метро «Библиотека имени Ленина». Спустившись, стали прощаться, потому что ехать нам было в разные стороны, ей на «Кировскую» (Табаков куда-то улетал, была назначена ранняя репетиция, а я, помню, едва держась на ногах от усталости, с изумлением подумал о том, как она будет репетировать после такой ночи), мне – на «Университет».
 - О чём мы с Машей говорили? – повторила она мой вопрос в центре зала у лестниц, ведущих на пересадку. – О жизни. Она говорила, что у неё ещё три бутылки, а уже утро, магазины скоро откроются. А ей пятнадцать рублей позарез нужно.
 - Зачем?
 - Зуб передний вставить.
 - Шарм утратит.
 - Я тоже ей сказала. У меня осталось только семь рублей.
 - И что?
 - Дала. Жаль её. Она хорошая.
 - Ты почему в этом уверена?
 - Я знала таких. У нас. Которые на плавбазах работают, которых перепродают за ящик японского баночного пива или блок «Marlboro» с одного рыболовецкого сейнера на другой, всю жизнь… Не до романтики…
 - Что?! – переспроси я, не расслышав конца фразы в грохоте подходящего состава.
   И Елена, глядя на меня пристальным и в то же время отсутствующим взглядом, надрывно вдруг развеселившись, чему причиной были, конечно, бессонная ночь и обильные наши возлияния, хрипло с пафосом продекларировала:
                                              Мы видали корабли!
                                              Не на бумажных фантиках!
                                              Нас с подругой так ебли!
                                              Нам не до романтики!