|
Страница 7 из 8 Выдумал какой-то непальский точечно-опоясывающий массаж, для которого обязательно нужно было принимать позы змеи, рака, взлетающего журавля, я, дура, и поверила, а он в конце концов чуть не изнасиловал, забыв, что удар у меня с левой хлесткий, самый сильный тогда в мировом женском волейболе был – отлетел Силкин шагов на семь, долбанулся затылком о батарею. И тоже на собрании выступал. Громче всех возмущался, что я из больницы убежала. Я ночами не могла спать, забывалась лишь на несколько минут, если на доске лежала. А там, в больнице, меня положили в коридоре на железную кровать с прогибающейся, как гамак, сеткой. Рядом лежала бабушка лет ста, вспоминала, когда ненадолго приходила в себя, калачи, которые бесплатно давали то ли на Ходынском поле, то ли во время празднования трехсотлетия дома Романовых, а медсестра, единственная на весь коридор, забывала сменить ей «утку». У другой стены, ближе к мужскому отделению, лежал старик в полном маразме, по ночам кричал «даешь!», революционные песни пел и тоже ходил под себя, а днем рассказывал мне о своих любовных похождениях и все норовил показать органы. Увезла меня мама. Стали присылать домой повестки: «Рядовому Музыченко явиться в ЦСКА к десяти ноль-ноль. Не ограничиваемся приводом военной прокуратуры Московского гарнизона». Через неделю, чуточку лучше себя почувствовав, добралась кое-как – Миропольский меня сразу на тренировку: «Больные, – сказал с неизменной своей улыбочкой, – из больниц не удирают». Побегала я с девчонками «змейкой», попрыгала немного, а разножку со свинцовым поясом делать, штангу поднимать и на четырех прямых ногах, как у нас говорят, бегать отказалась. Миропольский обругал меня при всех матом. Он вообще матерился, в Канаде в него бутылку кто-то из наших эмигрантов с трибуны кинул за то, что он на нас матом орал. Я – в истерику. Еле отпоили. И я ответила Миропольскому, хотя никогда в жизни не ругалась. Так ответила, что он аж присел. Но на сборы в Цахчакаури, где и здоровая-то дни до дембеля, как в армии, считаешь из-за неимоверных нагрузок, он меня взял. Вкололи в живот «детское место», я раньше отказывалась, боялась, тоже обсуждали на собраниях мое вопиющее поведение, а тут уже никаких сил не было сопротивляться, на все стало наплевать. И ничего, вроде даже лучше себя почувствовала, легкость в теле появилась и спина почти прошла. Но ненадолго. На одну игру с кубинками на Кубок федерации и хватило. Мы выиграли – и все говорили, что благодаря моим подачам и ударам с четвертого и второго номеров. У Джан Мухаметдиновой плечо вылетело, отвезли в больницу (она там, кстати, не дала майку резать: «У нас одна!»). Мне пришлось играть и за нее. Кубинки хоть и проиграли, но все поздравляли меня, а наши... уже чувствовался тогда запах моей крови. На следующую игру я выйти не смогла. Собрали тренерский совет, обвинили во всех смертных грехах.
Потом было то самое собрание – Ольга Малышева (у которой через несколько дней после ее тридцатого дня рождения вопрос решался, поедет она на Европу или нет) настаивала, чтобы меня исключили из комсомола, и другие, почти все крови жаждали, но Наташка Кремлянова заступилась, неожиданно и Бондаренко какие-то добрые слова сказал (видно, забыть не мог, как замечательно я гимн спела) – вынесли строгий выговор с занесением «за поступки, порочащие члена ВЛКСМ». А я – в состоянии аффекта, как потом врачи объяснили – достала комсомольский билет, швырнула в них во всех и выбежала. В коридоре вырвало меня. Врачи у нас замечательные были – диагноз поставили такой, который нужен был Миропольскому и его холопам: «перенапряжение мышц» – чтобы я играла, играла, до последнего... Лишили меня звания мастера международного класса, всех премий, уволили за несоответствие занимаемой должности, в суд подали за то, что я на дневное отделение в институт физкультуры поступила – бред! Некоторое время у меня ни военного билета, ни паспорта не было, ни прописки, ни гражданства СССР – мне намекнули, что если пропаду я, искать особенно никто не будет, так что лучше мне не выступать. Однако понадобилась я в Бельгии на Европе (Наташку Кремлянову ее муж, боксер, обкурившийся или обколовшийся наркотиками, до полусмерти избил) – мне моментально заграничный паспорт сделали. Но там я уже играть не смогла – не столько даже из-за спины, сколько из-за нервов. И ручку не могла держать, когда подходили, чтобы я автограф оставила на своей фотографии в журнале. И все. Я оказалась никому не нужной. В двадцать один год. Только маме. Она обменяла большую квартиру в Алма-Ате на комнату у Московской кольцевой дороги, бросила прекрасную работу. Таскались мы по судам... Бесполезно. Не знаю, кто виноват. Сама я, наверно, во всем виновата. Права была Нелли Александровна – не мой характер нужен для большого спорта. В волейбол я больше не играла. Разве что на пляже. Резких движений старалась избегать, но иногда сам собой шел удар, а то и подача – мышечная память наработалась за годы. Бывают приступы. Однажды рухнула на Ленинском проспекте, хорошо, что на газон в снег. Полгода ничего не делала, сидела дома. Позвонил как-то мой троюродный племянник Алеша Коломин, сын Элеоноры, только окончивший школу, сказал, что подвизается на ниве демонстратора одежды в Театре моды, спросил, не желаю ли я для ради смеха показаться. Подумала: все равно делать нечего, почему бы и не попробовать? Приехала. Прошлась по сцене в пальто, потом в платье, потом в костюме, потом в купальнике, сказали, что слишком высокая, плотная, движения спортивные, но на работу (благодаря Элеоноре) взяли, с условием, что похудею на восемь – десять кило. За три месяца я похудела на четырнадцать, рухнув, правда, однажды в голодном обмороке. Почти год училась; выяснилось, что быть манекенщицей – наука: как ходить, как поворачиваться, как выгибаться, как улыбаться, как подставляться... Уставала страшно, особенно от ходьбы на высоченных каблуках, к которым не привыкла.
|
