| Подача. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||
Страница 6 из 8 Но девчонки молчали – тогда еще никто не чувствовал запаха моей крови, незадолго до того в Риме журналисты признали меня самым популярным игроком и сразу три клуба предложили контракты, от которых я, естественно, отказалась. А могла бы в Штатах играть. Или в Японии. И спину бы мою там вылечили. Могла бы. Многое могла... Однажды где-то в Европе меня спросил журналист, с чем бы я могла сравнить большой спорт. Мне показался вопрос странным, я растерялась, возможно, из-за телекамеры, что-то невнятное промямлила. Теперь бы я знала, что ответить. Законы большого спорта можно сравнить с законами акул – у них ведь тоже есть свои законы. Нам в Гаване на «Дружбе» один боксер рассказывал, что стоит акулам почувствовать запах крови, как бы далеко они ни были, сразу устремляются к жертве и не разбирают, кто, человек, животное, рыба, а свои же сестрицы, акулы, самыми лакомыми кажутся.Славно было на Кубе. Я до этого ни разу за границей не была. Жили в «Тритоне» на берегу океана, верней, Мексиканского залива. По ночам шумели, трещали, скрипели от теплого влажного ветра королевские пальмы, накатывали длинные черные волны, мерцали на горизонте огоньки. Мы там почти не спали весь месяц – утром бегали по набережной, зарядку делали, вдыхая запахи соленых йодистых водорослей, рыб, кораллов, цветов фантастических, потом завтрак – шведский стол с бананами, ананасами, я больше всего на свете люблю ананасы, с какими-то другими неведомыми, удивительно сладкими и сочными фруктами, потом тренировки, не слишком утомительные, игры, мы заняли второе место, проиграв в финале, но главное, казалось, там весь мир, особенно на дискотеках, длившихся до поздней ночи, – белые, желтые, красные, лиловые, черные парни и девчонки, и многие надевали свои национальные костюмы, танцевали национальные танцы даже под диско и рок-н-ролл. Нас, советских, в первый же день собрали в люксе у Гармаша, провели беседу – как вести себя, что говорить, куда ходить, а главная установка была: на дискотеках кому угодно отказывать можно, только не неграм. И уж в чем в чем, а в расизме наших девок там никто не заподозрил – ни Наташку Кремлянову, ни Люську Петриченко, ни Джан Мухаметдинову, ни даже Надьку Инородцеву, которой руку и сердце предложил наилегчайшего веса, по пояс ей, боксер из Нигерии. Я жила с Ольгой Малышевой. Возвращаюсь однажды с дискотеки, часа в два ночи, и вдруг вижу на ковре посреди номера что-то огромное, бугристое, лоснящееся в лунном свете, поднимающееся и опускающееся – я чуть не умерла от страха, вопль застрял в горле, и тут заметила поверх черного, на широченных потных плечах белые задранные ноги. И голос Ольги снизу: «Стучаться надо, сука Музыченко!» На другой день она прощение у меня просила, сказала, что Роберто умолял ее позвать меня, я ему понравилась и он мечтал втроем заняться любовью, сила у него сумасшедшая, она несколько раз вообще отключалась, сознание теряла, чуть не подохла от кайфа и после него уже ни с кем не сможет. Смогла. А через несколько лет она скажет на собрании, что это она вернулась с дискотеки и застала меня на ковре, я в экстазе обозвала ее сукой. Выяснится, что в «Тритоне» я со всеми переспала – и с ватерполистами, и с баскетболистами, и с боксерами всех цветов и весовых категорий. И в Париже в русском ресторане «Балалайка», куда Ольга взяла меня с собой за компанию, не она, а я продавала черную икру. И с пятаками попалась, когда в Штаты летели, хотела в игральные автоматы их бросать вместо долларов – действительно, я проходила в «Шереметьево» под контрольной аркой и запищало, у меня в кармане куртки завалялась какая-то мелочь. И в интервью газете «Эль Паис», которое я дала без ведома и присутствия начальства (что само по себе преступление), оклеветала наш волейбол и советский спорт вообще, рассказав, как мы стонем, плачем по ночам – будто советскую спортсменку-комсомолку не берут ни вывихи голеностопа, ни разрывы сухожилий и связок... А ведь просыпаешься иногда от ужаса, что чья-то чужая рука у тебя под подушкой. И утром опухают, не сгибаются без фенолгона ноги, руки, пальцы, выбитые при блоке. И марихуану я, оказывается, курила в Мехико. И напилась в Мадриде. И в Штутгарте предлагалась мужикам в баре за пятьсот марок, которых мне не хватало на плащ (Джан с некоторых пор стала этим промышлять). И... в общем, только что людей не ела. Я, говорит, не могу с таким человеком, как Музыченко, быть по одну сторону сетки. Миропольский на том собрании всем дал высказаться, сам молчал, лишь делал вид, что удивляется некоторым ранее неизвестным ему фактам моей спортивной биографии. Обвинили меня в том, что я убежала из больницы, боясь разоблачения и ненавидя простых советских людей. Я и в самом деле убежала – мама приехала и забрала меня. Там невозможно было. Меня заставили туда лечь как военнослужащую; я могла бы и не идти в армию, будучи в команде ЦСКА, но мне сказали: хочешь играть, ездить за границу – призывайся. И теперь: «Рядовой Музыченко направляется на излечение...» Боли в позвоночнике дикие были, ослепляющие. Поднимать ничего не могла, даже спичечный коробок. В Хельсинки, помню, сошли с самолета, сумка стоит на полу, я и нагнуться к ней не в состоянии, не то что тащить до автобуса. Попросила нашего массажиста Силкина помочь, а он: «Может, и тебя на ручках понести?» Он мне однажды официальное предложение сделал – стать его любовницей. Маленький, на полторы головы ниже меня, и с волосатыми, как у обезьяны, руками. В Театр на Таганке на премьеру приглашал. Массировал не так, как всех девчонок. Люська заметила, что взгляд у него безумный, когда он надо мной склоняется. Тэйп, ленту такую фирменную, накладывал по первой моей просьбе, хотя это был у нас дефицит. Комплименты как бы шутя отпускал по поводу моего тела. |
||||||||||
| < Пред. |
|---|