|
Страница 5 из 8 Оформили инструктором по спорту с зарплатой 120 рублей. На другой день я была уже на сборах в Белогорске. Там роскошная база, почти домом она мне стала.
Все годы, пока была в команде, – день-два в Москве и куда-нибудь на соревнования, по Союзу или за рубеж, или обратно в Белогорск. Училась я в спортивной школе на пятерки, мне всегда легко было учиться, а тем более в этой школе, которая вроде института физкультуры – надо быть семи пядей во лбу, чуть ли не гением, чтобы получить два очка. Даже Надька Инородцева, вообще на уроках не появлявшаяся, училась почти без троек; правда, Миропольский, тренер сборной, уже тогда обратил на нее внимание. Недавно встретила Надьку в очереди в «Новоарбатском» на Калининском проспекте – только по росту узнала. Я еще в Гаване на «Дружбе» заметила, что борода и усы у нее начинают расти, кожа грубая, голос почти мужицкий и потеет она на тренировках, как мужик... Но тогда я ничего не знала о гормональных препаратах. Миропольский и Мацак, врач, не только Надьку ими пичкали, других девчонок тоже, но из Надьки Миропольский сразу, едва увидел ее, решил сделать чемпионку, «ящура летающего», как сам шутил, нежно гладя ее по головке шестьдесят второго размера. В Белогорске мы с ней в одной комнате жили. На сборах четыре дня тренировочных, то есть два-три раза в день тренировки и общая физическая – плавание, кроссы, и один выходной. Так вот на этот выходной (пытаясь, должно быть, доказать себе и всем, что она настоящая женщина) Надька принимала по пять – семь мужиков, иногда даже очередь в коридоре выстраивалась. Я по выходным с утра брала свой маленький этюдник или альбом и уходила в лес. Я с детства очень любила рисовать, лепить из пластилина. После пятого класса мы с братом пошли в художественную школу при Академии художеств. Там был большой конкурс, родители в фойе переживали, а мы были одни, без мамы, плакали друг за друга, но ничего, поступили. У меня сохранились рисунки того времени – вазы, чучела птиц и зверей, гипсовые человеческие фигуры, головы, уши, носы, глаза... Я теперь понимаю: ничто не доставляло мне такой радости, как рисование. Я мечтала стать художником. А когда приехали в Алма-Ату и показала рисунки в тамошней художественной школе, мне сказали, что с такими у них заканчивают школу, да и то единицы. Дома рисовала. Но все больше времени и сил требовал волейбол. Года два я вовсе не брала в руки карандаш и кисть. В Белогорске попробовала ради смеха Надьку Инородцеву нарисовать – так она весь вечер носилась с рисунком по корпусу, показывала всем, кричала, что лучше любой фотографии. Смешная. В Париже, помню, пошли на Бобур в Центр современного искусства – она потом отплеваться не могла, говорила, любой мой ученический рисунок в десять тысяч раз лучше. Надька добрая, как все большие люди. Доверчивая. Потому и сделал из нее Миропольский настоящего мужика. Мы с ней вышли из «Новоарбатского», сели на лавку на бульваре возле памятника Гоголю, она что-то говорила, говорила и как вдруг разревется, по-бабьи, хотя внешне совсем почти мужиком уже стала. И я не удержалась. Все смотрели на нас...
Миропольский ведь и меня гормональные препараты заставлял принимать. Анаболики в игровых видах редко дают – можно на площадке в противоположную от мяча сторону улететь. А гормоны – среднеярская команда на них два раза подряд чемпионом становилась. Неизвестно, правда, что теперь стало с девчонками. Я отказалась от гормональных препаратов. Мацаку сказала, что если он мне и подсунет обманом, то я все равно узнаю и убью его. Прорабатывали меня на комсомольском собрании, начальник команды вызывал, в Португалию не взяли, несмотря на то что, по данным научной бригады, я в тот момент была самым подготовленным к чемпионату игроком. И Миропольский на меня дико орал – мол, знамя советского спорта хочу в грязь втоптать, умней всех стала!.. А я спокойно ему ответила, что не хочу калекой на всю жизнь остаться, повернулась и ушла, в Москву с базы уехала, к троюродной сестре. И четыре дня на тренировках не показывалась. Отстал он от меня. Но не простил. Есть люди, которые в принципе прощать не способны – Миропольский из таких. А красивый, между прочим, мужик. Породистый. Многие девчонки в него влюблены были. И я немножко. В Белогорске как-то осенью писала акварелью на воде пруд, обсыпанный со всех сторон золотыми, терракотовыми, пурпурными, розовыми, зелено-серебристыми листьями. Увлеклась, не слышала, как он подошел, встал за спиной. Баритоном, таким резким, колючим, пронзительным на тренировках, а тут бархатным, стал читать: «Холодным утром солнце в дымке стоит столбом огня в дыму. Я тоже, как на скверном снимке...» «Ты, Ляленька, любишь Пастернака?» Это он меня впервые Лялей назвал. А потом, уже после весенних сборов в Цахчакаури, когда окончательно понял, что я не буду с ним, только по фамилии называл. Нет, не могу сказать, что он так уж меня домогался. Тренеры вообще побаиваются, особенно те, которые в сборной, за границу ездят – кругом стукачи, даже в самой команде. Но Миропольский ко мне неровно дышал. И девчонки это видели. Он же стал доказывать, что объективен, целый год перед чемпионатом мира выпускал на площадку лишь на последних минутах в качестве «пожарника», пройду три номера, подам несколько раз – меняет. И все время к весу придирался, из-за лишних пятисот граммов после выходных однажды вообще выгнал с «технички». А вечером прислал Мацака прощения просить – так, чтобы никто не слышал. И это он, Миропольский, первым крикнул, что я симулянтка, когда на финале Союза в Минске спину выгнуть не могла. И собрание тут же собрал.
|
