|
Страница 4 из 8 Она оставила меня, в комнату вошел мужчина лет шестидесяти, весь в морщинах и каких-то лиловых пятнах; всплеснув руками, стал ходить вокруг кресла, в котором я сидела, качая головой, причмокивая и прицокивая языком, дергая себя за жирные мочки ушей. Сел на кровать, похлопал себя по расплющенной ляжке, показывая, чтобы я на нее села. Я отвернулась, а когда случайно на него взглянула, чуть в обморок не рухнула – он спустил брюки. Я бросилась к двери, но он схватил меня за волосы, повалил, я закричала, он ударил меня несколько раз по лицу, я вырвалась, он снова меня схватил и убил бы, горло перегрыз бы золотыми зубами, если бы не вбежали мать с дочкой. Он страшно матерился, угрожал всех зарезать, как баранов, потому что заплатил за меня деньги!.. – тогда дочь опустилась на колени у него между ног, стала отрабатывать, но он, держа ее за голову, все смотрел на меня бешеными глазами и желтые слюни стекали по подбородку... Не помню, как выбралась из того дома. И сразу рассказала маме – я всегда ей все рассказывала. Она сообщила о притоне в милицию, пришел милиционер, составил протокол, а ночью позвонил какой-то мужчина и, зачитав выдержки из того протокола, посмеявшись, сказал маме, что если она будет выступать, то и ее, и меня каждый день насиловать будут... В общем, мама согласилась отдать меня в интернат, тем более что Варкевич настаивал. Там училось около пятисот парней и пятьдесят девчонок. Варкевич и Нелли Александровна Щербина, тренер, почти сразу взяли меня в команду мастеров, девчонки от зависти даже поколотить хотели, темную устроить. А Варкевич как-то бросил мимоходом: «Ты же понимаешь, Музыченко, я тебя авансом взял в команду, большим авансом». Я долго не могла понять, что он имел в виду. На игры меня ставили редко. Нелли Александровна все твердила, что у меня слишком мягкий для спорта характер, нет воли, а без воли можно подать подачу, но нельзя победить. И специально натравливала на меня девчонок – в воспитательных целях. Я, дура, чуть ли не проклинала ее. А она добрая была. Защищала меня от Варкевича, бывшего своего любовника. Я, конечно, ни о чем не догадывалась, слыша, как они скандалят в тренерской. Вру – догадывалась, да боялась себе сознаться; в любой девчонке чуть ли не с рождения живет женщина, которая не упустит ни одного взгляда, обращенного на нее – как женщину. Щербина уехала на соревнования в Красноярск, и Варкевич пригласил меня в ресторан. Мне было уже почти четырнадцать, выглядела на все шестнадцать, но никогда еще не была в ресторане. Надела юбку, из которой выросла, решила, что сойдет за мини, и туфли соседки на высоченных каблуках-шпильках. Нарочно, чтобы на голову быть выше Варкевича. Да и не было у меня выходных туфель. Он заехал за мной на своей бежевой «Волге».
У входа в ресторан толпился народ, но швейцар, увидев Варкевича, сразу пропустил нас, а метрдотель, которому Варкевич сунул какую-то яркую заграничную коробочку, рассыпался в комплементах, как взрослой, и даже поцеловал мне руку. Сели мы за лучший столик, у огромного аквариума с золотыми рыбками. И обслуживали нас по высочайшему, как сказал официант, разряду. Варкевич, подперев кулаками подбородок, начал пожирать меня желтоватыми волчьими глазами до того, как принесли салаты, закуски, а после нескольких рюмок коньяка готов был меня проглотить и проглотил бы, как многих до и после, продемонстрировав все то, что дает власть, насулив златых олимпийских гор и рек, полных самых дорогих французских духов, – сожрал бы с потрохами, если б мама не ворвалась перед самым закрытием ресторана и не увела меня, опьяневшую не столько от глотка сухого вина, сколько от больших теплых рук Варкевича, сжимавших и ласкавших мои руки, взглядов, слов: «Какие запястья, бог мой, какие гибкие подвижные суставы, а шея, такой необыкновенной красоты шеи я не видел, клянусь, на обложках журналов тебе место, ты могла бы работать у Диора или Кардена, ты, лапочка, просто фантастически фотогенична...» Никогда прежде ничего подобного мне никто не говорил. Наоборот, мама уверяла, что я дурнушка, цапля, каланча, что надо учиться, чтобы не пропасть в жизни, а на внешность свою, как это делают некоторые пустые бабы, уповать нечего. На день рождения Варкевич подарил мне японские электронные часы – тогда они были редкостью, девчонки в команде подыхали от зависти, хоть и не подозревали, откуда они у меня. А мама велела часы вернуть. Я не могла не послушаться. Подхожу к нему после тренировки, так, мол, и так, говорю, мама сказала, чтобы я... А он грустно так смотрит на меня снизу – глаза не волчьи вовсе, скорее, какого-то доброго зверька, которого любой может обидеть. Ну, согласилась я сесть в машину, привез он меня к себе. Запер дверь. На колени упал, стал пальцы на ногах мне целовать, плакать... Два часа на ковре боролись с ним. Ногти об него все сломала, ухо ему почти откусила. Маме я ничего тогда не сказала, впервые, но она, думаю, сама все поняла. Через полтора года Варкевича посадили за разврат малолетних, в интернате была группа преподавателей, которые возили на дачу девчонок и мальчишек – и я бы наверняка рано или поздно оказалась среди них, если бы не мама, отправившая меня в Москву к моей троюродной сестре Элеоноре. До этого я ни разу в Москве не была. Говорят, первое впечатление – самое верное. Вышла я из автобуса у аэровокзала – было часов шесть вечера, конец мая, тепло, народу много, кто в очереди на такси стоит, с цветами или без, кто к Ленинградскому проспекту идет, чтобы сесть на трамвай, кто ждет автобуса, чтобы ехать в аэропорт, кто на скамейке покуривает; я заглядывала в лица и не видела злых, корыстных, завистливых, даже равнодушных, наоборот, лица, пусть и некрасивые, усталые, казались открытыми, добрыми, как и Москва в тот первый вечер. Увидев указатель «Дворец спорта ЦСКА», я обогнула здание аэровокзала и пошла – мне порой кажется, что все в моей жизни случайно, с таким же успехом я могла оказаться и в «Динамо», и в любой другой команде; меня сразу взяли – еще на улице, у входа, подошел администратор и, узнав, что я волейболистка, спросил, не хочу ли я за них поиграть.
|
