| Подача. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||
Страница 3 из 8 Всегда мужчины крутились вокруг мамы, ухаживали, подарки дарили, предложения делали – а она ради нас с братом жила. Очень беспокоилась за мой рост, я и в детском саду, и в школе дылдой была, на голову – две выше всех. Повела к врачу, он сказал, что никакой это не гигантизм, в папу девочка, и вообще радоваться надо, растет человек, в будущем тысячелетии все будут под два метра, если вообще что-нибудь будет.Устраивала мама нас с братом и в музыкальную школу, но мне, несмотря на музыкальную фамилию, на ухо слоник такой небольшой наступил. В Перу после финала ужинали в ресторане, огромный зал был, все команды там – сперва француженки «Марсельезу» запели, потом кубинки свой гимн, потом итальянки... А мы, занявшие первое место, молчим, уткнувшись в рис с бобами. Чувствует Бондаренко, второй тренер, этакий замполит, что неудобно получается. «Встали, – скомандовал тихо. – Музыченко, запевай». – «Почему я, Михаил Григорич?» – «Твою фотографию в журнале напечатали, ты интервью раздавала...» – «При чем тут?» – «Я тебе говорю, запевай, – прошипел он дико, делая вид, что мило улыбается. – А то не слезешь у меня со скамьи запасных!» Нечего делать, откашлялась, набрала воздух, запела: «Со-юз неруши-мый респуб-лик сво-бод-ных...» Девчонки из других команд повернулись, смотрят удивленно, а я все громче, громче, наши стоят, как истуканы, глазеют и не подхватывают, лишь Наташка Кремлянова робко, еле слышно стала подтягивать, и вдруг слышу из того угла, где кубинки: «Ви-хо-ди-ля, песиню заводиля про степь-ного эсизого орля...» Тут японки загалдели, засмеялись: «Есирь бы зняри ви, кияк ме дере-ги по-дь-мос-ковни вчерья...» Бондаренко, разъяренный, бросился к их тренеру, руками стал размахивать, головой трясти, как на площадке, когда спорный мяч засуживают, а японец не понимает ничего, улыбается, кивает... Силкин, наш массажист, объяснил, что песню мою за что угодно можно было принять, даже за «Очи черные» – только не за гимн, вот иностранки и подхватили, кому что показалось. В Москве разбирали меня на комсомольском собрании. Ольга Малышева, наш капитан, говорила, что всего от меня ожидала, только не этого, что ничего во мне нет святого, на все наплевать... Я потом поняла, почему она так – ей почти тридцать было, авторитет все трудней удерживать, а тут какая-то девчонка даже на тренировке такие подачи подает, что она, самый опытный игрок в команде, ни одну принять не может. И моя фотография, конечно, на обложке журнала. И интервью. Меня жаловали журналисты. Особенно в Латинской Америке и Азии. В Колумбии мисс чемпионата назвали. В Японии аншлаг был в крупнейшей их газете: «Русская красавица с молниеносным ударом левой» (я – левша). Много писали, снимали... Девчонкам в команде, естественно, это очень нравилось. Спускаемся, бывало, по трапу самолета, подбегают фотокорреспонденты, слепят вспышками, а девчонки сзади – впечатление такое, что змеи за спиной шипят, вот-вот укусят. Я, конечно, ничего никому не сказала, когда в Копенгагене меня уговорили позировать фотографу из журнала для мужчин, но согласилась назло девчонкам, а не из-за пятисот крон, хоть и очень мне хотелось купить джинсовое платье. Часа два тот фотограф меня терзал, я осталась лишь в черной маске (это было моим условием, мало ли кому мог попасться на глаза этот журнал) и сетчатых чулках, без всего, но раскоряченно-сексуальную позу, в которую он силился меня поставить, я принять так и не смогла, потому что была спортсменкой до мозга костей. А первый раз меня для газеты в шестом классе сфотографировали – мы тогда городские соревнования выиграли. Там и подошел к Серафиме Кирилловне Хамраев, меня перевели к нему в секцию, нужно было ездить через весь город, но зато через несколько месяцев я уже участвовала в международных соревнованиях в Минске. Мне один югослав, то ли тренер, то ли функционер, сказал, что видит олимпийскую чемпионку. Я самой высокой была на соревнованиях, а весила сорок с небольшим, жердиночка такая, глазищи громадные, ярко-синие и абсолютно белые, выгоревшие на солнце волосы ниже пояса – мама раз в жизни стригла, совсем маленькой. В гостинице меня чуть не изнасиловали пьяные мужики, затащили к себе в номер, стали раздевать, целовать со всех сторон, стянули тренировочные штаны и плавки, двое держали, а один, от которого воняло семечками и водкой, повалился на меня, долго у него ничего не получалось, хотя я сопротивляться уже не могла, и тут Хамраев ворвался – я думала, будет драка, но ничего подобного, Хамраев просто увел меня к себе, наорал, дал пощечину, я же оказалась и виноватой, сама, мол спровоцировала мужиков. Мы проиграли в Минске полячкам. А Хамраев проиграл в карты меня – Варкевичу. Но об этом я позже узнала. Тогда же мы с братом радовались, что переезжаем на юг, в Алма-Ату, где фантастические яблоки, груши, дыни – нам всю осень и зиму приходили посылки. Мама тоже ни о чем не догадывалась. Обмен, правда, показался странным. Позвонил из Алма-Аты какой-то человек и тут же прилетел, сказал, что контейнер с его вещами уже отправлен и на подходе к Риге. Потом на его имя в Алма-Ате долго приходили нам от следователя и прокурора повестки. Стала я учиться в республиканском спортивном интернате у Варкевича. Может быть, в интернат бы меня мама и не отдала, но я сразу, как только переехали, подружилась с девчонкой, тоже семиклассницей, татарочкой, необыкновенно красивой – с матерью и старшей сестрой они у себя публичный дом устроили, принимали всех желающих, от старика до школьника, скопившего немного денег. Однажды она меня туда привела. Мы с братом копили деньги, чтобы купить собаку, не хватало тридцати рублей, а подружка моя рассмеялась: «Тридцать?! Всего-то. Пошли...» |
||||||||||
| < Пред. |
|---|