| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 9 из 10 Я чувствую себя стариком, ни на что не годным, утратившим волю и разум. Равнодушно взираю я на голые деревья и тучи, на провода, на темные окна домов, содержащих в себе тысячи, миллионы спящих организмов, ничего не ощущающих, не знающих о том, что на подоконнике блочной пятиэтажной хрущобы сижу я, который верил когда-то, что сможет перевернуть мир, мечтал о подвигах, о доблести, о славе, о женщинах, которых нет и быть в реальном мире не может, – да и что ему, Максиму, был мир реальный?.. Не знают они, что спит у меня на плече она, Елизавета, коронованная и возведенная на престол его волей и ниспровергнутая в ад... Весь мир во сне – и никому ни до кого, ни до чего нет дела. Спят. И мне только и остается, что уснуть, прислонившись к оконной раме, чтобы не выдавить спиной стекло. Уснуть – и снов не видеть... Ты потом не сможешь вспомнить, что вырвало тебя из сна – вопрос: «А может быть, ребенок твой?», или крик Лизы. Ты сумеешь восстановить в памяти лишь осколки исхода той ночи и рассвета – такси, стоны и слова, которые она твердила как молитву: «Ты опоздаешь из-за меня на самолет, кто я тебе, ты опоздаешь, ты опоздаешь», и рассказ пожилого усатого таксиста о том, как рожала его внучка, и фонари, и колдобины в асфальте, и бесконечные красные сигналы светофора, и запертые ворота, и издерганную медсестру приемного покоя, которая вопила, что не имеет никакого права принимать роженицу без документов, но согласилась, получив червонец, а Лиза тем временем выбежала на улицу, раздетая, минут десять я искал ее в темном дворе, в саду роддома и нашел лежащей на снегу между яблонями. Стал поднимать, а она царапалась, хлестала меня по щекам, кусала за руки, точно волчица, из окон выглядывали заспанные женщины, Лиза то рычала, то визжала, то ругалась матом, то стонала: «Уйди, я не хочу, я умоляю, ненавижу я его, всех ненавижу, ну уйди же, ради бога, ну оставь меня, уйди, куда ты меня тащишь, я не буду, не хочу рожать, он все равно не будет жить, этот ублюдок, ну оставь меня!..»Не может быть, снова повторяю про себя. С такой же вероятностью можно признать своим любого, приходящего на землю. «Ты знаешь, как она хотела от тебя ребенка, – скажет Вера Соловьева годы спустя, после концерта в клубе прядильной фабрики. – Если бы ты только знал. Она в Сережке искала твои черты, она уверяла меня, что ни от кого другого он не мог родиться, а я боялась, что она совсем свихнется на этой почве. Иногда говорила, что ты и есть ее сын. Она не такая, как все. Она через весь поселок, почти за три километра возила Сережку на санках в школу учиться музыке. Она больше года старуху Устинову выхаживала за просто так. И верила она – хотя в церковь не ходила. По-настоящему верила. Она говорила, что Сережа такой родился, с ножками немощными, за грехи ее. Неправда! Она на святую похожа с иконы. Она и есть святая. Ты не знаешь, я знаю – я с ней с первого класса училась. Она все раздала, что было. Помнишь, говорили, что в поместье клад спрятан?» – «Помню, – ответишь ты. – И что же? Она нашла и раздала сирым и убогим?» – «Смейся... Недобрый, дурной ты человек». И пройдет еще время, а в памяти все будет звучать та музыка, ее повторяющиеся резкие аккорды, ее надрывный клич, и боль, и обреченность, и надежда, и ты будешь смотреть из зала на сцену клуба кручежской прядильной фабрики, где сидит за фортепьяно русоголовый мальчик Сережа Коновалов, не справляющийся крохотными своими ручонками с клавишами, и молить, чтобы смолкла, скончалась эта музыка, выжигающая душу, и не кончалась никогда, и будешь немо кричать, что не он это был, перешагнувший черту, и ничего там, за можжевеловым кустом, не произошло, а было совсем, совсем иное, то, что видел в мечтах и во снах, ради чего жил и чем жил, и опять будут накатывать из черноты фосфоресцирующие волны на чужой, далекий берег, где искал он в забытьи объятий жарких, губ соленых и порочных, чернокудрого восторга, не касающихся сердца клятв, – то, что найти возможно лишь в себе, искал и в узких сумрачных улочках старой Праги, где так гулко и безысходно отдается стук удаляющихся навсегда каблуков, и на верхней площадке самого высокого в древней Хиве минарета Ислам-Ходжа, откуда видны все мечети, мавзолеи, медресе и где искал он на стенах среди множества надписей ее имя, и в Тихом океане, в штормах и свинцовых ветрах, и на Чукотке, и в афганских барханах, где мог бы остаться навеки, и на розовом острове в лазурно-золотистом Средиземном море... В стремлении обрести, не утратив, храня благочестие, быть нечестивым, таким, как все – непосвященные. Искал, ищу и буду искать, чтобы не найти никогда, ибо и усилия не приложил, не приложишь к тому, чтобы истребить зло из среды себя, себя самого отринуть. «Эх вы, горе-критики! – выскочив из кустов, завопит в ухо тебе мужчина в жилетке, надетой поверх больничной пижамы. – Эта штука посильнее «Фауста» Гете! Буржуазная семья, естественно, отпадает! Коммунистам нет надобности вводить общность жен, она существовала всегда! Рабочие не имеют отечества! Солидарность трех стран Индокитайского полуострова – это влиятельнейший фактор мира и стабильности в Латинской Америке! Приветствую рабочих Азнефти и Грознефти! Что бы там ни вякал проститутка Троцкий, а техника и кадры в период перестройки и гласности решают все, брать заложников и стрелять, стрелять, вы поняли меня, батенька?! Вы меня хорошо поняли?!!» Выйдя из монастыря-больницы, ты направишься в Светловодово, к Чертову болоту, а потом в церковь и дождешься окончания вечерней службы. «Нет, Максим, – скажет, выслушав исповедь твою, отец Сергий. – Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». – «Всего насмотрелся я в суетные дни мои, – обратишься ты к проповеднику, потому что запас мыслей и слов иссякнет, – праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго...» «В нечестии своем», – продолжит отец Сергий. «Но как же верить, когда братья избивают брата и остается лишь говорить о печали? Когда не щадят ни болящих, ни убогих, сирых? Когда цветущую, благоденственную землю залили кровью, выжгли, опустошили? Когда невинную деву обращают в блудницу, и сын блудницы не может войти в общество Господне? Как же верить, святой отец!» – «Верить». – «Потому что больше ничего не остается... в пустыне?» – «Верно, ты заблудился, сын мой, заблудился в пустыне, томимый духовным голодом, жаждою. Но тем, кто блуждает, храня веру, являются в награду миражи, которые становятся явью. Тяжко тому, кто веры лишен – тот достоин сожаления». – «Не стоит меня жалеть, отец Сергий. И не такой уж я безбожник. Но чем дольше живу...» Поднимет руку священник и, что-то еще промолвив, удалится во мрак под своды храма. А ты останешься – окруженный ликами преподобных старцев, святых великомучеников, непорочных дев, угодников. Так тихо будет, что покажется, будто сам ты обращаешься в тишину, насыщенную всем тем, что многие уже столетия несут в себе люди в эту церквушку над излучиной Волги. И невыносима станет тяжесть тишины, но бежать ты не сможешь. И, неотрывно глядя на крохотную лампадку, мерцающую в углу, ты увидишь небо, беспредельное, безучастное, и лежащего под ним в пустыне русоголового мальчика, и узнаешь его, и окликнешь, но не услышишь своего голоса, иссохшего, где-то в раскаленных зыбучих песках потерянного, и не в силах будешь открыть глаза, разлепить пересохшие, растрескавшиеся губы, не способен будешь вспомнить имя свое, откуда ты родом и как занесло тебя в бесплодную, безгласную, мертвую пустыню; даже к смерти приготовиться у тебя не хватит сил, и так умрешь ты. |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|