| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 8 из 10 Я не могла, я ничего не могла, понимаешь? Я плакать разучилась. И я хотела забыть, спастись, понимаешь?.. Ничего ты не понимаешь. Но мне очень хорошо с тобой. Ты бы хотел, чтобы я была твоей мамой? Ляг, не бойся...» Струились по груди его, по лицу, между пальцами распущенные ее волосы. Светила в окошко луна. «Хочешь, я спою тебе? Тебе же нравится, как я пою? «Зачем сидишь до полуно-о-чи у раст-воренного ок-на, кого ты ждешь, о ком страдда-а-ешь? За-ветных песен не по-ешь...» Упала Максиму на щеку, скатилась на губы слеза – он облизал пересохшие сладкие губы. Не знал он, что напился молока, предназначенного улетевшему уже с земли человечку, но казалось, а может быть, теперь уже кажется, что в теплое Лизино дыхание вкрадывается могильный холод. Вскоре он опять задремал и поплыл на лодке, в которой сидела Лиза в венке из кувшинок и лилий и смотрела на него, словно что-то хотела спросить, а потом увидел то, что было наяву и к чему он так страшился воротиться памятью.С каким наслаждением я взял бы сейчас пастуший кнут и сек бы того малолетнего прыщавого подонка, возвращавшегося с танцев белой ночью! Бес помнит, о чем Максим тогда думал и думал ли, а если и думал, то уж наверняка помыслы его были далеко не так прозрачны и чисты, как ночь, а скорее могли быть уподоблены илу Чертова болота. Шелестели в росистой траве по колено вымокшие «клеша», позвякивали струны гитары, которую держал Максим в руке. Захотелось сбацать, прохрипеть что-нибудь на весь лес голосом Высоцкого, но это желание стерлось другим – рвануть изо всех сил, пронестись по белесому лесу до шоссе, до мостка... И тут он услышал впереди, в орешнике: «Ну Миш, ну не надо... пожалуйста, миленький...» Замер на тропинке. Услышал голоса парней – обрывки матерщины, смешки, плевки. Приблизился, чувствуя – я помню, как этот подонок чувствовал захлебывающимся сердцем – лучше идти, бежать, нестись дальше, домой и ничего не слышать, не видеть, не знать, но он, положив гитару, развел руками ветки орешника и увидел Левку Байдакова и ребят постарше, двоих чернявых с турбазы и светловодовских, стояли у сосны, курили, поглядывая на можжевеловый куст, из-за которого доносились слабые всхлипы. Показался Мишка Устинов, пьяный, едва держащийся на ногах, сделал шаг, подтягивая штаны, упал, разразился матом, но не злобным – сытым. В кусты направился другой, а Лева Байдаков отошел по нужде – и тут Максим его окликнул шепотом. «Пьяная в дупелину,– пояснил Лева, – мы и решили оприходовать». – «Кто она? – спросил Максим. – С турбазы?» – «Наша. Лизка Коновалова. Поминки у них – в Сибири на зоне застрелили Петьку при попытке к бегству». – «Но я ее только что на танцах видел». – «Она уж косая была – девки еле держали. И с турбазовскими пошла, вон в куртках, кавказцы, денег до и больше, это они коньячилу взяли, засосала. Миша Устин, тоже в сиську пьяный, сперва уделать их хотел, но толку что, когда она их двоих уж пропустила, да и налили ему – третьим стал, а ты будешь восьмым, за мной. Пошли». Ему протянули бутылку коньяка с обслюнявленным горлышком, попросили сыграть на гитаре и спеть, и он спел про Нинку, у которой «глаз подбит и ноги разные», и когда подошла очередь, допив бутылку, половину которой влили в рот начинавшей уже приходить в себя Лизе, Максим шагнул за кусты, лихо расстегивая молнию на джинсах, – она лежала и смотрела на него... Нет конца блочным многоэтажкам – кажется, они опоясали весь земной шар и ехать по этому проспекту-коридору до второго пришествия, они все будут выситься в полумраке, угрюмо и безнадежно. «Ночь. Улица. Фонарь...» – шепчет Лиза. – В Москве самое одинокое одиночество». – «Почему?» – «Я так чувствую. Миллионы людей и ни одного человека. А если и есть, то спят». «Ночь», – тупо молвлю я. «Ночь. И она никогда не кончится – как этот проспект». Молчим. «Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат», – еле слышно бормочет Лиза. «Каких денег? Где лежат?» – «Давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость...» Бредит, думаю я. «Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся... Времени верь – все пройдет... Этак-то лучше, князь, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья!.. Разве я сама о тебе не мечтала?.. Думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, – и вот все такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь...» «Ты наизусть учила? – спрашиваю помолчав. – Многие этот монолог в театральных училищах читают, при поступлении». – «Никогда не хотела быть артисткой. Я же говорила тебе еще тогда в Светловодове – я мечтала стюардессой быть. Летать на Флориану, где круглый год цветут цветы и теплый изумрудный океан. И ничего я не учила наизусть. Память была такая, что услышу или прочитаю – и все...» «Вот говорят – самородок, да? – скажет Вера Соловьева. – А я считаю, чушь все это – ничто само собой не родится. И Лиза, и особенно Сережка ее – в какого-то они своего предка пошли, про которого книжки написаны, но никто не знает, что это их предок, прапрадед, может быть». «Остановите», – просит Лиза, вдруг побледневшая. Шофер молча останавливает машину, я расплачиваюсь, выходим. «Что с тобой?» – «Плохо, Максим». – «Скорую» вызвать?» – «Нет. Я не верю им». – «Кому?» – «Никому не верю. Очень холодно. Знобит». Заходим в первый попавшийся подъезд, поднимаемся на второй этаж, садимся на подоконник. «Ты на самолет не опоздаешь?» – спрашивает. «Три часа еще», – говорю. «Не опоздай смотри. А то без тебя улетит. А правда, что самолет даже одного пассажира может ждать, потому что фамилии в билетах указаны? А ты куда летишь? Зачем надо обязательно куда-нибудь лететь? Мечтала по всему миру летать, но так ни разу и не летала на самолете, смешно, правда? А это страшно – в воздушную яму проваливаться? Я не представляю, как может чувствовать себя человек в десяти километрах от земли. Я только не земле могу, я поняла. Ни в воздухе, ни на каком-нибудь высоком этаже, ни в воде, ни на асфальте – на земле. Идешь по ней босиком, а она дышит... по лужам теплым, в которых плавают сбитые дождем сосновые иголки... по горячему мягкому песку... по траве-мураве... по опавшим листьям... по только выпавшему снегу... Или ляжешь в поле, прижмешься щекой и слушаешь, слушаешь... Иногда кажется, что не мама меня родила, а из земли я. Из земли. И сама – как земля, которую все... хотят... которую и так, и... как только не насиловали. Но я не боюсь этого, знаешь. И мне кажется иногда, что я права не имею отказывать. Я никому не говорила, но тебе скажу. Когда я приехала к Пете в лагерь, впервые свидание разрешили и одних нас оставили, потому что я денег дала – поел он и смотрит на меня, худой, беззубый, бритый... на грудь мою, на коленки... так смотрит... Мне жалко его стало, замученного, три с половиной года ему оставалось еще. Трясется весь, бедняжка... Не помню, как вышло, помню только хохот за дверью – они следили за нами через глазок... Как я устала, Господи. Мне ничего уже не хочется. Можно я посплю две минутки, Максим?» Она снимает платок, кладет голову мне на плечо, я обнимаю ее и сижу неподвижно, стараясь сдерживать дыхание. За окном чернеют голые тополя и липы, нависают над крышами многотонные тучи, поглотившие звезды и луну. Лишь фонарь вдалеке тускло, простужено светит. Пусто на душе – как в степи. Я не пытаюсь ни спрашивать себя ни о чем, ни отвечать, ни вспоминать, ни думать о будущем, потому что чувство такое, что ничего не было, не будет и нет ничего, кроме пустого места, которое не свято и посему пусто – сквозняком эгоизма, разъедающих комплексов, бесплодных сомнений вымело, выстудило. |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|