| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 7 из 10 Красавчик, говорят, был этот лейтенант. Высокий сероглазый блондин. По-русски немножко говорил. Ты думаешь, одна тетя Зина такая? Немцы у нас долго стояли. Раньше, бывало, как напьются бабы на Восьмое марта или на Пасху – чего только не услышишь! И Тамара Гудкова, и тетя Люба Устинова, и тетя Дуня Деревянкина, и моя тетя Тоня Соловьева... А если честно – завидовали они тете Зине. Любила она этого своего Андреаса. Гуляла с ним под луной. Он ей стихи читал немецкие. Вокруг война, голодуха, кровь – а он стихи. Незадолго до смерти тетя Зина созналась Лизе – всю жизнь его любила. Да и дядя Паша знал, чувствовал. Потому и пить начал. Потому и удавился. Это только так считалось, что попугать своих хотел, надел петлю, но пьяный был, сорвался с табуретки... Вот так. Потом Петра в колонии застрелили – за месяц до окончания срока убежать решил... Да ты сам знаешь, что я тебе рассказываю? Никого у Лизы не осталось. Ленька сидел, а как вышел, сразу и по новой загремел. Я, говорит, как Ленин – по тюрьмам да по лагерям всю жизнь. Толя, друг твой, пошел на Новый год в Васильево и заснул в кювете, на другой день обледеневший труп его нашли. Саша на «Яве» разбился...» Вера Соловьева с Сашей Коноваловым с детства ходили по поселку, взявшись за руки, но их не дразнили, зная Сашу, не боявшегося никого: для храбрости приняв на грудь «гнилушки», он мчался со скоростью сто сорок километров в час из Кручежа к Вере – делать предложение, но на повороте на льду мотоцикл занесло, встречный самосвал сшиб его с трассы: нашли Сашино тело в сосняке неподалеку от кладбищенской ограды.Отравился, удавился, застрелился, провалился под лед, разбился на мотоцикле... Кто-то сказал, что гибель одного человека – трагедия, гибель миллионов – просто статистика. И есть в этом определенная истина. Когда впервые на новом светловодовском кладбище я наткнулся на могилу паренька, с которым недавно играл в лапту, запускал воздушного змея, дрался, то впервые в жизни почувствовал (замерли вдруг бежавшие под ветром облака и муравьи на песке, утратила запах полынь, онемели шелестевшие листья берез), что и меня когда-то засыплют землей. А теперь – брожу между заросшими уже и свежими могилами сверстников, которых с каждым годом здесь все больше, и как-то отстраненно, словно вовсе детства не было, и никого из них не знал я, читаю надписи на тумбах и дощечках: Иванов, Семенов, Карпов, Сидоров, Петров, Устинов, Банников... Тихо, пусто на кладбище. Умиротворенно. Вот только возвратные частицы «ся» глаголов этих – зарезался, спалился, спился – нет-нет да и вонзятся в мозг, как скобы, напоминая почему-то о массовых самоубийствах китов и даже китенышей, выбрасывающихся из отравленного океана. «Женщиной Лизу сделал Гербер, ученый с турбазы. Красивые слова говорил, тоже стихи читал, ресницы у него были густющие... Потом с Витькой Сухоуховым записались, но гуляла она от него. И дочка у Лизы умерла – недели три всего жила на свете, прямо в рай улетела». «От кого дочка?» – спросишь ты. «Не знаю. Она и сама толком не знала – то ли от солдата, то ли от шофера-дальнобойщика... Помнишь, ты с девушкой Ириной приезжал? И ночью пришел к Лизе. Девятый день как раз был – со смерти дочери. А ты не знал?» – «Нет, Вера, не знал». – «Вы все ничего не знаете». Лиза пела Максиму «Шумел камыш, деревья гнулись», и Максим, пьяный, плакал от жалости ко всему на свете (а больше – как теперь понимаю – собою умилялся), потом вытащил из кармана коробку французских духов, купленную для Ирины, и подарил Лизе, сказав, что в праздник люди делают подарки, так уж повелось, а она, растерявшись: «Мне?... мне никто никогда не... иностранные... спасибо». Она выпила еще вина, попросила включить музыку, и Максим подсел к приемнику, нашел «Маяк». Передавали мелодии зарубежной эстрады. «Пригласи меня на танец. Ты так хорошо рассказывал о том, как мальчишкой мечтал на танцплощадке пригласить меня». «Разрешите?» – Максим протянул ей руку, они поднялись и стали танцевать под оркестр Поля Мориа. Лиза не глядела на Максима. «О чем ты думаешь все время?» – спросил он. «Так. Ни о чем». – «Ты красивая». «Да? Не надо», – сказала она, когда он попробовал слегка прижать ее к себе. «Почему?» – «Не надо. Ты думаешь, если из столицы, если выпили с тобой...» – «Ничего я не думаю». – «Я знаю, тебе говорили, что я сплю со всеми. И ты веришь?» – «Нет».– «А почему? Я что – не похожа? – Тяжелые ее ресницы с налипшими комочками краски поднялись, и она сама прильнула к Максиму. – Не похожа? Что ты молчишь?» «Танцую», – сказал он, переминаясь с ноги на ногу на скрипящих половицах. «Давай выпьем». Максим разлил, хотел чокнуться, но Лиза свой стакан отвела. «Опять снег пошел, – проговорила, глядя в окно, едва слышно. – Теперь уж укроет. Тепло будет». – «Кому?» Она не ответила. Максим обнял ее, и снова стали танцевать, но она вдруг отпрянула, прижав руки к груди, и опустилась со стоном на диван. «Что случилось?» – «Больно, – выдохнула она. – Больно очень... грудь. У меня молока больше, чем у Зорьки было, и у Белки, которую сожгли. Я где-то читала, что люди в другой жизни были разными животными. Так вот я коровой была». Лицо ее исказилось в подобии усмешки. «Ты... у тебя ребенок?» – «Слушай, ну тебе-то что? – Она посмотрела на него с ненавистью. – Ты приехал и уехал – дачник. Все вы... Господи. Я пьяная совсем. И пусть! Сцеживала, сцеживала, не могу – боль. В кручежском доме ребенка какого-то узкоглазенького малыша кормила, брошенного, и еще двоих, мальчика и девочку, темненькую, как негра. А здесь опять приходится сцеживать. Наташка, медсестра, сказала, что если сцеживать нельзя, то должен муж... Откуда его взять-то, мужа? – Лиза пьяно рассмеялась, прикрывая рот рукой. – Что я говорю? И кому? А ты не хочешь мужа заменить, а?» – «В каком смысле?» – «Молочка попить не хочешь?» – «Как?» – «Как дети пьют грудные. Только не смотри на меня. Свет потуши. Ну! Не хочешь?.. Я прошу, узнал бы ты, какие муки! Пожалуйста, мальчик». Максим опустился перед ней на колени, но она попросила лечь и, расстегнув кофту, дала ему грудь. Показалось, а может быть, и в самом деле сладко-терпкое молоко ее было с привкусом вина. Она дрожала вся, скулила, постанывала, и в какой-то момент, забыв, должно быть, кто лежит у нее на коленях, стала разговаривать с Максимом как с ребенком, гладить по голове, убаюкивать. Максим чувствовал, как смягчаются и остывают ее набухшие воспаленные груди. При свете уличного фонаря, проникающего сквозь занавески, они казались матово-зелеными, как у русалки, неестественно гладкими и несоразмерно большими. Максим и сам ощутил себя младенцем, едва научившимся сосать и ничего еще не смыслящим, и исподволь вливались в него вместе с молоком неизъяснимая тоска, горечь по утраченному, по прежней жизни, в которой все было не так, все было лучше, но предощущение неизбежной, наступающей уже беды вытеснялось постепенно чувством покоя и воли. Он не заметил, как уснул у нее на коленях. Когда очнулся, она смотрела на него с такой нежностью, что стало страшно. «Спасибо, – прошептала. – Милый. Теперь я тебе сделаю все, что ты хочешь». – «Нет, – Максим встрепенулся. – Нет» – «Дурачок. Правда, что про меня говорят. Я ложилась. Да, пила и ложилась под каждого. – Гладя его по голове, она будто рассказывала ему сказку. – Я хотела уйти, убежать, хоть на мгновение, но бежать было некуда. Всюду смерть. Дед, Федя, папа, Саша, мама, Петя... Петя, он убийца, они с Ленькой Федю убили. Но Петя мне ближе всех был из старших братьев, и когда его убили, я слышала по ночам, как зовет он меня, лежа где-то там, под колючей проволокой, умоляет: «Лиза, Лиза, не отдавай меня, спаси меня, сестричка...» |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|