| Нечеловеческая музыка. Повесть |
|
|
|
| 15.12.2009 | ||||||||||||
Страница 6 из 10 «Пацанам налей, бегали ведь – хоть по стакану им». – «Пацаны, их мать, тля, – я младше был, когда семнадцатую сотку брали и комбата нашего контузило...» – «Да налей, налей пацанам, хватит тебе, хоть упейся. Ну плесни, кому говорят!..» Едва отец отошел в кусты, Петр и Леонид хватили по стакану. Максим, Лева, Женя, Толя спустились к Чертову болоту, а когда воротились к беседке, мужики совсем уж были пьяными. «Дорогой товарищ Сталин, – читал стих собственного сочинения Дубоносов, утирая слезы, – на кого ж ты нас оставил? На Микитку-хитреца... Хрен попьешь теперь винца». – «Я ж о какой гнили толкую, мужики, – продолжал гнуть свое Устинов. – Под татарами были? Триста лет... Под немцами, под французами... Взять бабу обыкновенную, хоть нашу, светловодовскую – твою Нюрку или, Мить, твою Дуньку...» – «Я за Дуньку рог сверну!» – «Спокойно – я для примера. Взять бабу. Коли будут ее и так ставить, и этак, подкладывать под себя кто угодно...» «Ты считаешь, что Россию раком ставили, за которую мы под танки, тля, ложились?!» – возмущались мужики. «Я тринадцать «языков» добыл, – спокойно ответил Устинов, наливая себе. – Я двадцать три раза за линию фронта ходил, для победы кой чего сделал, хоть и не орал «За Родину! За Сталина!» «Я тебе за товарища Сталина...» – опять попер Дубоносов, но уже из последних сил, его легко утихомирили. «Вот и спрашивается, что будет с такой бабой? И с ней, и с детишками ее? Что?..» Мужики, задумавшись, примолкли. «А братан-то ваш, Федька, – с пьяной злобной улыбкой медленно вывалил в лица Петру и Леониду Коноваловым бывший разведчик, – фриц наполовину. Я в упор на них нагляделся, на горбе своем таскал – меня не проведешь. Глаза, нос, рост – не вам чета, ариец, мать его ети». Все смотрели на Коновалова-отца, но он смолчал, разливая вино по стаканам. Налил по полному и сыновьям. «Врешь ты, – прохрипел еле слышно, когда выпили и заспорили уже о другом. – Мой он сын – Федя. Ленька, Петька, ну бегом в поселок, сюда Федю приведите, я звал, скажете!» Наскучило глядеть на пьяных мужиков, готовых перегрызть друг другу глотки, – Лева, Максим, Женя, Толя побежали в поселок за братьями Коноваловыми.Дома Федора не было, не было, к несчастью, и Зинаиды Михайловны – да и ничего бы она изменить уже не смогла. Побежали на стройку – турбаза там летом достраивалась, Федор подрабатывал то плотником, то каменщиком – там его тоже не было. Обежали всех знакомых, все больше распаляясь, свирепея. «А может, он у кинщика, у Витьки Маркина?» – предположил Леонид. Вернулись на турбазу, заскочили в будку к киномеханику Витьке. «Был с утра. А что случилось-то?» – «Так, ничего. Кино сегодня будет? Про войну?..» Киноустановка в клубе строящейся турбазы работала уже полгода, и почти все фильмы были про войну, Отечественную или Гражданскую – братья Коноваловы не пропускали ни одного. «А где он может сейчас быть?» – спросил Леонид. «Откуда мне знать, – пожал плечами Маркин. – Сестренка ваша дома?» – «Лизка? Нет, кажись. А что?» – «Может у попа? Она же дружит с евойными дочками, а Федька строит там чего-то». Побежали к церкви, что стоит километрах в двух от турбазы на холме над излучиной Волги. Дул сильный холодный ветер, шумели сосны, по свинцовой воде на фарватере катались беляки. Максиму хотелось свернуть к дому, его ждали родители, но что-то не давало отлипнуть от бегущих впереди пьяных братьев и от друзей-индейцев, что-то не испытанное прежде и до сих пор необъяснимое, дремучее, древнее, от дальних предков, зловещее и неодолимое объединяло нас в тот День Победы. Лиза Коновалова сидела с двумя поповскими дочками на скамейке, пели. И Федор был там, с Митей, поповичем, они крыли железом недавно отреставрированный придел церкви. «Федь, иди на минуту», – позвал Леонид, и Федор спустился по лестнице, подошел к братьям – он и в самом деле заметно отличался от них. Лева, Женя, Максим, Толя стояли поодаль и не слышали начального разговора – Петр вдруг выругался во весь голос, заорал на Федора матом. К братьям подошел отец Сергий, стал стыдить, что ругаются, да еще рядом с храмом, успокаивать, но ни Петр, ни Леонид на него внимания не обращали. «Пойдешь с нами, понял! – хватал Федора за руки Леонид, который был поздоровее. – Батя зовет». – «Пойду, конечно, – кивал Федор, – но надо закончить работу». – «Ты че, нанялся этому сраному попу? Пошли, говорят!» Они о чем-то еще спорили, пока Петр не крикнул: «Отродье фашистское!» Я и по сей день помню, как изменилось лицо Федора – точно царской водкой в него плеснули. Он оттолкнул Петра, и тот, пробежав назад несколько шагов, повалился спиной на железную могильную ограду. «Мы тебя, курва, тут уроем!» – крикнул Леонид и саданул Федору ногой в живот. «Ты что?» – согнувшись, проговорил Федор, глядя на брата. Подскочивший Петр ударил сапогом в лицо. Федор упал, Толька бросился к ним с криком «братья!», но его отшвырнули как щенка, и Леонид с Петром стали избивать старшего брата, исходя ненавистью, зверея. Федор закрывался, но носки кирзовых сапог прошибали ладони, били в челюсть, в грудь, в пах, в спину. «За что? – сипел Федор, захлебываясь кровью, – за что?» Он пытался подняться, но его сшибали с ног и били. Неизвестно, кто нанес ему – живому еще – последний удар, по сердцу (как потом установили), но последние слова Федора Коновалова Максим слышал: «За что вы меня, братья?» Хоронили его на новом кладбище, почти пустом, но место почему-то выделили с краю, и чтобы вырыть могилу, пришлось выкорчевывать раскидистый, с высоким прямым стволом можжевеловый куст. Лиза после смерти брата ходила, будто ослепшая. «Куда теперь?» – спрашиваю, чувствуя, что терпение мое начинает иссякать и совсем бессмысленным уже представляется это ночное скитание. Наклонившись, она зачерпывает ладонями с газона пригоршню снега, шершавого, серого, и жадно ест, пьет его, еще зачерпывает и умывается снегом. «Он же грязный, что ты!» – «Поймай такси, – говорит она. – А то я упаду сейчас. Голова очень кружится». Выхожу на проезжую часть, голосую. «Куда ехать?» – спрашивает, притормозив, таксист. «Поехали, шеф, там разберемся».– «Ты сперва здесь разберись, командир, – он кивает на Лизу, жующую снег, – а потом уж езжай». Включив передачу, он нажимает на акселератор. Потом долго никто не останавливается. Идем с Лизой по проспекту, она едва переставляет ноги от усталости, а я проклинаю себя за то, что связался с ней. «Максим, – говорит она. – Если я умру, ты... ты бы не мог хоть иногда приходить ко мне? Знаешь... я больше всего боюсь одиночества... там. Ты приходи, ладно? Поднимаю руку – останавливаются «Жигули». «Поехали?» Не торгуясь и ни о чем не спрашивая, водитель согласно кивает. Садимся на заднее сиденье, едем по проспекту, темному, забранному близнецами-многоэтажками. «Я знаю, что умру, – тихо говорит Лиза. – Поцелуй меня, – шепчет, поворачивая ко мне страшное в сумраке лицо, и я целую пересохшие, разбитые губы. – Еще.. А я тебя искала. Ждала тебя». «Она всю жизнь кого-то ждала, – скажет Вера Соловьева, работавшая с Лизой в придорожном кафе. – Но не как все девчонки ждут – принцев там всяких, алых парусов... Нет. Как... последнего автобуса мы с ней ждали после работы на остановке на ветру, до костей продирающем... С тех пор ждала, мне кажется, как дед помер. Ты, может, помнишь, какой сердитый был старик, все на свете лютой ненавистью ненавидел. Да оно и понятно – почти двадцать лет лагерей. А внучку единственную, Лизку, она еще маленькой была, любил. «Вставай, деда, – тянула она его из гроба за руку, – вставай, деда, ну хватит спать...» Потом Федора братья единоутробные забили – за то, что немец. Он от лейтенанта родился, что у тети Зины жил в сорок первом, пока наши их отсюда не вышибли. |
||||||||||||
| < Пред. | След. > |
|---|