Мечтаю быть рабом и Богом...

«Я знаю, ты думал и думаешь, что я подстилка, блядища, – говорит Лиза, с трудом поднимаясь по уснувшему эскалатору. – Так и есть оно». – «Не надо, Лиза». «А я быва-ло всем дава-а-ла, – пропела она, – сидя на скаме-ечке, не поду-майте плохо-го из карма-а-на семеч-ки». Выходим из метро без двадцати два, дверь за нами запирает угрюмая усатая женщина. «Теперь куда?» – спрашиваю. «А куда хочешь», – отвечает Лиза. «Отца искать не будем?» – «Отца? Разве что на том свете его поискать». – «Я имею в виду отца...» – «Ах, ты вот что имеешь в виду! И где ты собираешься его искать? Может, и вовсе нет его». – «Так не бывает». – «Еще как бывает. Слушай. Я пить хочу, умираю». – «Где же теперь попьешь – среди ночи?» – «Зайдем к кому-нибудь, попросим. Или боишься?» Я подхожу к освещенным окнам на первом этаже, стучу, выглядывает лысый мужик в майке, но тут же задергивает занавеску. Стучу в другие окна – гаснет свет. «Стакана воды не допросишься, – Лиза усмехается, глядя как-то сквозь меня. – А зачем ты потащился за мной, не пойму? Тебе-то что до меня? Слушай. А ведь это ты...» – «Что – я?» – «Ты тогда альбом с марками в Светловодово привез, и мальчишки наши помешались, все стали собирать, а какие там, на почте у нас, марки? Помнишь, серия у тебя была с цветами – Флориана? Ты Толе моему про этот остров рассказал – цветы круглый год, сказочные птицы, – а он мне». – «Ну и что?» – «Ничего. И книжку про индейцев ты привез в Светловодово». – «Фенимора Купера?» – «Не помню, может, и его. Я помню, как Толя стекло разбил у Соловьевых».
Довольно было Максиму пересказать Леве, Коле, Жене, Толику несколько сцен из «Зверобоя», «Последнего из могикан», как принялись они, превратившиеся в Чингачгука, Ункуса, Длинного карабина, делать из гибких прочных можжевеловых стволов луки, вытачивать стрелы и надевать на них металлические, из консервных банок вырезанные наконечники, шить из старых башмаков мокасины, собирать всюду перья ворон, сорок, тетеревов, коршунов, гусей, петухов, наносить друг другу разноцветными шариковыми ручками (которые Максим привез из Москвы – были они тогда редкостью) на лицо и тело боевую раскраску... Первая же стрела, выпущенная Толей Коноваловым с тропы войны, угодила Соловьевым в окно, стекло разбилось вдребезги, выскочила тетя Тоня, погналась за мальчишками, остановилась, запыхавшись; обычно тихая, милосердная женщина, жалевшая всех, угощавшая парным козьим молоком и клубникой, каждое воскресенье ходившая в церковь, тут обратилась вдруг в бестию – она вопила, стоя посреди улицы, чтобы слышали все: и шпионским отродьем называла меткого глаза (Коновалов-отец в сорок втором году оказался в окружении, но, по счастью, в советский концлагерь после этого не попал), и мать, Зинаиду Михайловну, называла шлюхой, и последними словами крыла вовсе непричастного ни к делаварам, ни к гуронам Федора Коновалова, «фашистского ублюдка»... Через год, в День Победы... В Светловодове почему-то многое случалось именно в этот день. Мужики Девятого мая обычно начинали пить сразу после митинга на площади – скидывались, закупали в ларьке у трудившейся без выходных и праздников Валентины «гнилушку» по девяносто две копейки, бутылок тридцать для начала, шли на пляж, если была хорошая погода, или домой к капитану Дубоносову, старшему по званию среди светловодовских фронтовиков, в большинстве своем сержантов, или на Чертово болото и начинали молча, деловито, не чокаясь и почти не закусывая, пить. До закрытия ларька на обед успевали, как правило, разделаться с первой батареей и отряжали младших по званию к Валентине за боеприпасами. Но в тот День Победы дядя Митя Деревянкин и дядя Егор Завалкин затеяли спор о том, кто главней – ефрейтор или старший матрос. Завалкин заявил, что лучше быть сыном проститутки, чем ефрейтора, Деревянкин расстроился, хотел откусить старшему матросу Северного флота ухо, но его удержали, а проблема дообеденной доставки боеприпасов повисла в холодном сыром майском воздухе. Налетел с Волги ветер, взметнул и едва не унес из беседки, где сидели мужики, «Правду» с яичной скорлупой и остатками воблы. «Парни, – подозвал дядя Паша Коновалов прятавшихся за кустами сыновей, Леонида и Петра. – Думаете, не знаю, чего вы тут? Уж выпили, гляжу? Дома потолкуем. А сейчас берите сумку, деньги вот – и чтобы одна нога тут, другая там, у Валентины. Скажете: фронтовикам. Бегом – марш!» Максим, Женя, Лева, Толя, лежа в зарослях можжевельника, слышали, как Устинов, бывший разведчик, стал рассказывать о схватке с «языком», здоровенным немцем, которого сразу оглоушить не удалось: «Нас трое, он один, притом не ожидал ничего, но здоровый бугаина, только так мы с парнями летали, пришлось подколоть фрица штык-ножом, да и это не сразу помогло, раненый, а чуть черепушку мне кулаком не расколол, кулак-то у него с голову пионера. Это в кино показывают, что они такие... а на самом – ох и здоровые были». «Жранина была – вот и здоровели», – высказал соображение Завалкин. «Это точно, – пробасил утробно капитан Дубоносов, командовавший штрафным батальоном, сформированным из раскулаченных. – Я тоже их повидал – как тебя, – он ткнул пальцем в лицо Коновалову. – У них перед войной кулаки хлеб не зарывали, не жгли скотину в запертых амбарах – в этом дело. Я бы на месте товарища Сталина...» – «Ладно, Степаныч, – перебил Сухоухов, окончивший после войны техникум. – Куда хватил – на месте товарища Сталина... Бодливой корове, говорят, бог рог не дает». – «Да я тебе за товарища Сталина», – медленно начал подыматься Дубоносов, сжимая корявые кулаки, но его успели удержать, втолковали, что ничего такого о товарище Сталине Сухоухов и не думал говорить. «Попробовал бы, – рявкнул Дубоносов, – два раза стукнул бы – в лоб и по крышке гроба». – «А все ж таки не только жранина роль играла, – сказал погодя, опрокинув стакан принесенной братьями Коноваловыми «гнилушки», Устинов. – Корень у них не такой был». – «У фрицев? – зашумели мужики. – А какой же, по-твоему, корень у них был?!» – «Не знаю. Но не такой. Другой. Без гнили». – «Гниль?! – побелел Дубоносов. – Во мне, что ль, гниль? Да я тебя урою, падла, курва ты еврейская!» Подобный медведю, Дубоносов размахнулся, но слишком широко – юркий, резкий разведчик нанес ему головой удар в подбородок, и капитан перевалился за ограду беседки, но тут же вскочил, с ревом бросился, и Устинов двумя ударами в солнечное сплетение и в пах отключил его уже всерьез. «Пусть отдохнет. А то с устатку больно шустро закосел».
Выпили по кругу. Еще выпили. Дубоносов, очнувшись, встал и воротился в беседку, тоже выпил. Выпили еще. Заговорили о Гитлере, о Жукове, о немках, которые только так давали, о смершевцах, которые вывозили из Германии целыми вагонами и самолетами.